Возвращение росомахи
(Повести)

Вечером, узнав, что Степану получшело, к нему заглянул и сам батюшка.

— Ну, как он?

— Слава богу, ожил.

Следом ввалились соседские мужики. От радостного возбуждения они то и дело поглаживали товарища по плечу, как бы убеждаясь, что живой.

— Спасибо, ребята! Спасибо!.. Большое спасибо! — только и бормотал растроганный Степан. — А вам, Лукьян Митрофаныч, отдельная благодарность!

— Ты не меня благодарить должен, а росомаху. То бишь Топа. Я его по белой отметине на груди узнал. Он к тебе и привел. Так бы не сыскал — всего замело. Дикий зверь, а с понятием. Честно скажу, подумал: вот бы стрельнуть на шапку. Но Господь отвел от греха — ружья-то не взял. Топ сразу понял, что я не опасен. Подбежал, глянул на меня и в ельник, а сам все оглядывается, как бы зовет. Я за ним. На прогалине он встал. В снегу порылся и отбежал. Я к раскопу. Гляжу — из снега бушлат торчит. Вот такая, брат, история.

— Ну и дела! Фантастика! А я никак в толк не мог взять, кто впереди меня идет. Оказывается, Топ… Какой умница!.. А где он?

— Как увидел, что тебя откопал, ушел в горы. Представляешь, даже не обернулся. Вроде как обидели его чем.

Степан потупил взор и чуть слышно прошептал:

— Так оно и есть, обидели… Сильно обидели…

ЛОХМАТЫЙ

Молодцеватый, несмотря на свои пятьдесят семь лет, Федор Дементьевич, или, как его звали в деревне, Лапа, стоял, упершись сильными ногами в широкие свежеструганные доски крыльца, и в который раз оглядывал красивые резные наличники на окнах новенького дома зятя.

Распахнулась дверь, и из нее с шумом вывалились, похохатывая, плотная, во всем похожая на отца дочь Наталья и следом высокий жилистый зять.

— Пап, кончай смолить. Пошли в дом, замерзнешь, — выпалила она.

— Да пора мне, Натаха, — сказал Лапа, кивая на расплющенный между туч багровый глаз солнца. И, потоптавшись, неторопливо спустился по ступенькам в пока еще неухоженный, необжитый двор.

— Лохматый! — властно позвал он собаку и направился к переминающемуся с ноги на ногу от мороза и нетерпения Гнедко. Ласково похлопал его литой круп. Расправил упряжь. Взбил в санях сено. Укрылся тулупом и удобно устроился в розвальнях, облокотившись на тугой, прикрытый брезентом мешок муки.

— Бывайте здоровы! Ждем в гости, — крикнул он, обернувшись.

Крупный, с мощным загривком лохматый кобель, крутившийся вокруг, рванул вслед заскрипевшим саням и в мгновение ока обогнал затрусившего ровной рысцой мерина. Миновав поселок и густую сосновую посадку, въехали в березовый с осиной пополам лес. Солнце скрылось за ощетинившимся верхушками деревьев холмом. Темнело.

«А все-таки правильно, что в августе на новоселье не поехал, — подумал Лапа. — Дотянул до срока и сразу двух зайцев убил: у молодых побывал и мясо продал. Однако башка у меня с толком», — самодовольно улыбнулся он, поглаживая бороду.

Дорога нырнула под гору и завиляла по стиснутой увалами долине ручья. Сани на покатых ухабах мерно покачивали, точно баюкали. Лапа, не выпуская вожжей, вытянулся и с удовольствием прикидывал, как распорядиться выручкой.

Он не любил людей, не умеющих зарабатывать. «Лентяй или простодыра» — говорил он о таких. «Вот и зять тоже хорош! Буровой мастер называется! Цемента не может подкинуть… Тоже мне, порядочный! Тьфу!» — сплюнул он.

Его размышления прервало испуганное фырканье Гнедко.

Конь тревожно прядал ушами и, раздув ноздри, опять фыркнул. Бежавший впереди Лохматый прижался поближе к саням. Лапа обернулся и, шаря взглядом по сторонам, заметил какое-то движение вдоль увала. Смутные тени скользили по гребню не таясь, открыто! Волки!!!

Противно заныли пальцы, засосало под ложечкой.

— Но! Но! Пошел! — сдавленно просипел Лапа, наотмашь стегнув мерина, хотя он и без того уже перешел на галоп и, вскидывая в такт прыжкам хвост и гриву, несся по накатанной дороге так, что ветер свистел в ушах. Деревья, стремительно вылетая из темноты, тут же исчезали за спиной. За упряжкой потянулась вихрастым шлейфом снежная пыль.

Волки растворились во тьме. Лента дороги вместе с ручьем петлей огибала высокий, длинный увал. Хорошо знавший окрестности матерый вожак не спеша перевалил его и вывел стаю на санный путь к тому месту, куда во весь дух несся Гнедко.

Лапа, нахлестывая коня, лихорадочно соображал, что делать: стая не могла так легко оставить их в покое. Он чуял, что петля таит смертельную опасность, но повернуть обратно не решался — поселок уже был слишком далеко.

— Авось упрежу, — успокоил себя Лапа. И, придерживая вожжи одной рукой, другой нашарил в сене топор.

Внезапно мерин дико всхрапнул и, взметая снег, шарахнулся в сторону — наперерез упряжке вылетела стая. Мощный главарь с ходу прыгнул на шею Гнедко. Еще миг — и тот бы пал с разорванным горлом, но оглобля саданула зверя в грудь, и он рухнул на снег. Человек опомнился, схватил мешок муки и с силой метнул в стаю.

Увесистый куль еще не успел упасть, как волки живой волной накрыли его и растерзали в белое облако. За это время Лапа успел выправить сани на дорогу.

— Давай! Давай! — осатанело заревел он, нещадно лупцуя мерина кнутом.

Обезумев от страха и боли, Гнедко несся, стреляя ошметками снега из-под копыт. Он обошел умчавшегося было вперед Лохматого.

«Неужто оторвемся?» — мелькнула надежда.

Сани неслись по ухабам, то возносясь, то падая. На поворотах наездника бросало из стороны в сторону. А сзади неумолимо накатывалась голодная стая. Федор Дементьевич ощущал это каждой клеткой тела. Вот вожак, клацая зубами, попытался достать не поспевавшего за упряжкой Лохматого, но пес в смертельном ужасе прибавил ходу и, изнемогая, запрыгнул в розвальни.

Вытянувшись вдоль узкой колеи, стая бежала свободно, легко, как бы скользя по снегу, молча и неотвратимо настигая выдыхавшегося коня. Лапа уже слышал их прерывистое дыхание. Еще немного — и волки, пьянея от горячей крови, разорвут, растерзают долгожданную добычу на куски. Он сдернул с себя овчинный тулуп и швырнул на дорогу. Звери набросились на него, но, обнаружив обман, возобновили погоню с еще большей яростью.

Человек снимал и кидал в сторону стаи то шапку-ушанку, то рукавицы, но, однажды одураченные, серые не обращали на них внимания. Разгоряченная преследованием стая жаждала крови и мчалась, неумолимо сокращая расстояние. Бешеная, изматывающая гонка близилась к финалу.

Охваченный страхом, Федор Дементьевич, не умолкая, исступленно вопил, брызгая слюной, то на коня: «Быстрей, Гнедко, быстрей!», то, обернувшись назад, устрашающе тряся топором, на стаю: «Порублю! Всех порублю!»

Казалось, еще несколько секунд — и матерый повиснет на руке, а остальные трое станут рвать его, еще живого, на куски… Мужик лихорадочно огляделся. В ногах жался Лохматый.

Глаза Лапы вспыхнули сатанинским огнем — собака? Живая тварь, кровь — вот что нужно стае! Он ногой пихнул пса навстречу смерти, но бедняга, широко раскинув лапы, удержался. Все его существо выражало недоумение и обиду.

— Пошел, паскуда! — срываясь на петушиный фальцет, завизжал разъярившийся Лапа и нанес сапогом увесистый удар.

Лохматый скособочился и, сомкнув челюсти, мертвой хваткой вцепился в борт саней.

Волки были совсем близко. Человек уперся спиной в передок, поджал ноги и с такой силой ударил по лобастой голове, что пес, оставив на гладко отполированном дереве светлые борозды от клыков, косо слетел с саней и, перевернувшись в воздухе, рухнул на дорогу. Слух полоснули истошный визг, глухой рык.

«Все, конец», — подумал Лапа, передергиваясь. В беспощадной памяти остался немигающий укорительный взгляд собаки.

Упряжка промчалась сквозь ольшаник и вывернула из ложбины на заснеженный холм, откуда уже видны редкие огоньки деревни. Загнанный Гнедко замедлил бег.

Только тут полураздетый Лапа почувствовал, как сотрясается от пережитого ужаса и холода все его тело. Закопавшись в сено, он натянул поверх себя кусок брезента и настороженно вглядывался в удаляющийся непроницаемо-черный лес. Страх постепенно отпускал, уходил как бы внутрь. Но, раз за разом прокручивая в памяти происшедшее, Лапа то и дело невольно ежился.