Страница 56 из 96
У Пышки, правда, было два праздника для желудка. Первый — весной, когда начал таять снег. Росомахи по своей природе санитары: не брезгуют ни падалью, ни мясом с душком. И когда стали вытаивать туши погибших в зимнюю бескормицу зверей — оленей и более мелких животных, — Пышка каждый день наедалась до отвала. Понимая, что подобное изобилие не вечно, она часть падали разнесла по «кладовым». Чтобы мясо дольше сохранялось, устраивала их в тенистых местах.
Второй такой праздник случился, когда с юга полетели к северным гнездовьям утки. Они шумными стаями садились ночевать на мелководные заводи. Пернатых порой было так много, что над водой стон стоял. Вот уж попировала тогда росомаха! Ловила просто: ночью сталкивала в воду кусок коряги и, спрятавшись за ней, незаметно подплывала к дремавшим птицам. Оказавшись рядом, хватала ту, что поближе. Но никто из пернатых так и не остался в этих краях, не свил гнезда — чуяли надвигающуюся сушь. Пышку какое-то время выручали сделанные весной запасы. Когда они кончились, росомаха, рыская по тайге, обнаружила на дне ямы под речным прижимом — все, что осталось от речки — вяло плескавшуюся рыбешку. Но ее хватило всего на три дня.
Пышка поняла, что из этой пустыни пора уходить. Подчиняясь внутреннему голосу, она направилась к синеющему вдали острозубому хребту, за которым каждый вечер пряталось раскаленное светило.
Перевальной седловины достигла за два перехода. С нее открылась обнадеживающая картина. В отличие от оставшейся за спиной иссушенной, выжженной солнцем тайги, здесь все зеленело, в прогалах между деревьями колыхалось на ветру густое разнотравье, цвели ромашки, иван-чай. Хрустальный перезвон воды, текущей под камнями, вплетался в пение лесных птах. Пышка повеселела — дожди не обошли эти места.
По дну тенистой ложбины она спустилась к роднику, бегущему на север. Жажда так измучила ее, что она пила и пила без остановки, словно боялась — вдруг вода исчезнет. Напившись, продолжила путь не сразу. Переведя дух, еще раза два припадала к роднику. Только после этого пошла по берегу бойко лопотавшего ключа. Торопливо сбегая по дну ущелья, он собирал дань с каждого распадка и как-то незаметно окреп до размеров речушки.
Довольная Пышка прилегла на берегу рядом с вытекавшим из распадка ручейком. В месте его впадения в речку вымыло чашеобразную заводь. На ее дне, в кутерьме ярких солнечных бликов, угадывался массивный топляк. Приглядевшись, росомаха различила колышущиеся по его бокам плавники. Неужели таймень? Выступающий из воды краешек хвоста подтвердил: точно, он! Да какой здоровый!
Лениво пошевеливаясь, «северный крокодил» охлаждался в прохладной ключевой воде. Но, как вскоре выяснилось, затаился он тут неспроста.
На берег опустилась стайка куропаток и принялась склевывать мелкие камешки. В какой-то момент вода вспучилась и из нее вылетела зубастая пасть. Схватив зазевавшуюся птицу, она тут же исчезла. Куропатки дружно перелетели на соседнюю излучину и, как ни в чем не бывало, продолжили прерванное занятие. Вскоре одна из них перекочевала в желудок Пышки.
Сытая росомаха весело поскакала по берегу речки дальше. Под вечер лесистые склоны раздвинулись, и взору странницы открылась гладь большого озера. Слева в него обрывались высокие гранитные кручи с зелеными островками кедрового стланика. Правый, пологий берег покрывал сумрачный ельник.
Скалы, деревья, отражаясь в зеркале озера, казались опрокинутыми в него — до того тиха была вода, неподвижен и ясен воздух. Золотистые блики солнечной дорожки делили водоем на две части. Нет-нет да кое-где плеснет рыба. В самом устье табунились, касаясь спинными плавниками поверхности воды, ленки. Росомаха облизнулась, но понимала, что их не достать.
За озером, на противоположном берегу виднелось несколько надломленных ветром белых столбиков. Приглядевшись, Пышка сообразила, что это дым и поднимается он из таких же, как у лишившего ее хвоста двуногого, построек, только большего размера. По открытой воде оттуда доносились крики птиц, блеяние коз, густое и протяжное мычание, напоминающее рев сохатых.
«Вот где можно поживиться!» — обрадовалась росомаха и поспешила на разведку. В низменном чернолесье наткнулась на пахучие метки сородича. Вон и отпечатки его лап. Самец! Крупный!
Неплохо бы познакомиться![48] Но Пышка не стала отвлекаться и продолжила путь.
Логова двуногих уже были хорошо видны. Первый ряд тянулся вдоль берега, остальные, разделенные широкими тропами, проходили в отдалении. Возле каждого большого строения были еще и поменьше. Многие дворы огорожены тонкими сухостоинами. Росомаха взобралась на разлапистую сосну и стала наблюдать за крайним, самым ближним к ней.
Возле небольших построек прохаживались утки, копошились похожие на капалух птицы. За оградой паслись козы.
«Как много еды», — радовалась, предвкушая богатую добычу, Пышка. Правда, настораживало то, что по двору то и дело сновали двуногие.
Наконец солнце послало последний луч света и скрылось за обугленными зубцами. Сумеречная мгла незаметно заполняла, растворяла все вокруг. Когда совсем стемнело, монотонно зарокотал какой-то, похоже, очень большой, зверь. И сразу из проемов построек полился золотистый свет. Но больше всего росомаху изумили ярко вспыхнувшие на макушках высоких «сухостоин» маленькие солнышки. Когда рокот прекратился, они погасли, и все погрузилось во тьму. Дождавшись полной тишины, Пышка, вглядываясь в черные силуэты построек, опасливо прокралась к ограде, переплетенной цепкими, шершавыми плетями хмеля. Среди доносившихся со двора запахов свежего навоза, душистого сена, псины — один показался ей особенно знакомым. Так пахло от двуногого, который своей огнебойной палкой лишил ее хвоста. Пышка вспоминала его с неприязнью всякий раз, когда надо было укрыть нос от кровососов.
Это встревожило росомаху. Она замерла в нерешительности, но близость поживы приглушила страх. Найдя в ограде удобную лазейку, Пышка осторожно протиснулась в нее и оказалась… у собачьей конуры. Чутко дремавшая Динка высунула голову. Кольнув росомаху острым взглядом, она признала зловредную вонючку, но атаковать не решилась.
Ограничилась оглушительным лаем. Ее тут же поддержали соседские псы. Заливистый гвалт волной покатился по селу. Росомаха тоже опознала старую знакомку: это ее она зимой обрызгала струей мускуса.
В человечьем логове тем временем затеплился огонек. Пышка, юркнув обратно, поспешила под защиту леса. Она была не столько испугана, сколько расстроена постигшей ее неудачей. Но вскоре эти чувства сменились злобой: сначала ее лишили хвоста, а теперь испортили охоту. Остаток ночи росомаха провела на мысу, клювом уткнувшимся в воду. Вытянувшись на щербатой плите, еще хранящей дневное тепло, она раздраженно слушала, как перебрехиваются встревоженные псы. Чем дольше слушала, тем сильнее крепло желание досадить обидчикам.
Когда восходящее солнце позолотило морщинистую кору вековых кедров и заставило свечами вспыхнуть стволы берез, Пышка вернулась на свой наблюдательный пункт и весь день терпеливо наблюдала за происходящим в селении. Самцы двуногих по большей части сидели у ограды, самки же мыли на реке разноцветные шкуры или колотили землю палками вокруг зеленых кустиков. Колотили так, что поднимали клубы пыли. Одни детеныши двуногих копошились на куче с песком, другие с визгом и криками гонялись друг за другом на поляне.
Вон и белоголовый обидчик вышел из своего логова. Пройдя мимо построек к заросшему невысокой травой холму, он ненадолго скрылся и появился уже с чем-то красноватым в руках. Сколько ни напрягала зрение росомаха, она никак не могла разглядеть, что это. Подсказку принес ветер.
«Ого! Мясо! — Пышка судорожно сглотнула обильную слюну. — Оказывается, двуногие тоже устраивают схроны в земле! Ну что ж, ночью наведаюсь!» — «улыбнулась» росомаха.
48
Брачный сезон у росомах, как и у соболей, растянут с мая по август, но максимальная интенсивность спаривания приходится на июль. Потомство же, благодаря паузе в развитии эмбрионов, рождается в феврале-марте.