Страница 18 из 96
— Ноги туда-сюда мало ходи, — посетовал он.
Я про себя подумал: «Вот это „мало ходи“ — в семьдесят восемь лет прошел двадцать пять километров от своей зимушки до нас по труднопроходимым торосам Хора!»
Переведя дух, Аки разделся. Улы и верхнюю одежду закинул на перекладину сушиться. Лукса налил ему наваристого бульона, достал из кастрюли мяса и подал кружку с разведенным спиртом. Узенькие глазки деда сразу оживились:
— Айя! Асаса[19]! Однако не зря ходи к вам.
Приняв «разговорные капли», он совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с по-детски ясной и чистой, как ключевая вода, душой был одним из тех аборигенов Уссурийского края, которых описывали еще первооткрыватели этих мест. В его суждениях как в зеркале отражалась история и мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был на двадцать два года моложе, и его поколение уже во многом утратило самобытность удэгейского племени).
Познакомился я с одо Аки в Гвасюгах еще до начала охотничьего сезона, когда пополнял свою этнографическую коллекцию. К тому времени у меня уже были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук, стрелы с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные украшения; охотничья шапка-накидка и ножны, расшитые разноцветными узорами. Прежде удэгейцы на своей одежде всегда вышивали орнаменты с тонким, изящным рисунком. Глядя на них, не перестаешь восхищаться мастерством и высоким художественным вкусом вышивальщиц. Колоритнейшие вещи! К сожалению, в Гвасюгах оставалось всего несколько старушек, владеющих этим искусством, но и те из-за слабого зрения вышиванием почти не занимаются. Находок было немало, но я лелеял надежду обогатить коллекцию настоящим шаманским бубном. Такой бубен в стойбище был только у Аки.
Идти к местному старейшине одному было неловко, и я уговорил Луксу пойти вместе со мной. Постучались. Дверь открыла дочь. Одо Аки сидел на низкой скамейке и укладывал сухую мягкую траву хайкту в улы. Маленький, с невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто. На мою просьбу ответил категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи — деревянные изображения удэгейских духов. И только после долгих переговоров с Луксой согласился лишь показать бубен.
Достав берестяной чехол из-за шкафа, Аки осторожно вынул из него родовую реликвию. Любовно погладил тугую с заплатами шкуру и несколько раз с расстановкой ударил по ней подушечками пальцев, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки. Мы притихли.
Держа бубен на весу, с помощью двух скрещивающихся ремешков, сплетенных из сухожилий, старик погрел его над плитой. Взял в руку гёу — кривую колотушку, обтянутую шкурой с хвоста выдры, и, прикрыв глаза, начал священнодействовать — камланить[20]. От низких, мощных звуков мной овладело смятение и странная готовность повиноваться. Идти туда, куда позовет этот потусторонний гул. Казалось, будто слышу зов предков, давным-давно ушедших в иные миры.
Поблагодарив старика, мы попрощались. На улице Лукса рассказал, что в Гвасюгах не раз бывали всевозможные экспедиции, но этот бубен Аки никому так и не отдал и продолжает потихоньку камланить.
Забегая вперед, скажу, что весной в дом Луксы, у которого я жил после выхода из тайги, пришла дочь од о Аки и сказала, что отец зовет меня. Когда я вошел, он сидел с бубном в руках:
— Камиль, я старый, сына нет. Бубну нужен молодой хозяин, которого любит Пудзя. Я знаю и Лукса говорил — Пудзя тебя любит. Возьми.
Так последний бубен последнего удэгейского потомственного шамана оказался у меня. Через две недели од о Аки перекочевал к «верхний люди»: вышел колоть дрова, взмахнул топором и упал — сердце остановилось. Может быть, и бубен отдал, предчувствуя скорую «перекочевку».
Теперь он висит у меня в комнате под черепом медведя. Иногда я снимаю реликвию и, слушая глухие призывные звуки, вспоминаю Буге, Луксу, одо Аки. Но все это произойдет весной, а сейчас мы сидим в тесной палатке вокруг печки.
Я заварил свежий чай и разлил в кружки. Подал сахар. Аки от него наотрез отказался.
— Чай вкус теряй, — заявил он.
Пили долго, не торопясь. Я расспрашивал гостя о его жизни. Великолепная память старика хранила много любопытного.
Он в мельчайших подробностях описывал события полувековой давности, помнил названия речушек и перевалов, по которым ходил еще в начале века.
Когда разговор коснулся тигров, пожаловался:
— Куты-мафа моя собака война объявил. Прошлый охота два ел. Теперь последний чуть не давил. Моя увидел — ушел. Страх любит собака. Собака ест — пьяный ходи.
— Аки, тигр собак давит, домашний скот давит, а людей не трогает. Почему?
— Моя так думай: люди закон прими, не убивай куты-мафа. Куты-мафа умный — тоже свой закон прими: люди не убивай.
От такой наивности я улыбнулся. Аки пристально посмотрел на меня.
— Пошто смеешься? Твоя не знай, как куты-мафа давно люди убивай. Много убивай. Теперь не трогай. Почему? Ты своя башка думай!.. Куты-мафа шибко умный, все понимай…
Действительно, почему тигр изменил свои повадки? Ведь в прошлом веке амурский тигр (между прочим, самый крупный среди своих собратьев) нередко был «волен» по отношению к человеку и, хотя избегал его, не считал неприкосновенным. Иные хищники буквально терроризировали обширные районы, поражая дерзостью и хитростью. Спасаясь от них, переселенцы с Украины и центральных районов России бросали свои хозяйства, уезжали подальше от владений людоеда. Отчаянная смелость некоторых зверей доходила до того, что они врывались ночью в избы и нападали на спящих.
В результате активной охоты на тигров их осталось на всей огромной территории Дальнего Востока не более трех десятков. Тогда, в конце сороковых годов двадцатого века, и был принят закон о полном запрете охоты на владык Уссурийской тайги. С тех пор могучий хищник как будто переродился. Исчезли людоеды, реже стал страдать и домашний скот.
В чем причина изменения отношения тигра к человеку? Можно предположить, что те немногие, оставшиеся в живых, потому и уцелели, что именно они из сотен своих сородичей четко усвоили: человек опасен и, если хочешь жить, избегай встреч с ним. Эта черта поведения постепенно закреплялась и на генетическом уровне передавалась потомству, став теперь отличительной особенностью всего амурского подвида. Похоже, рассуждения старого удэгейца не так уж и наивны.
После чая старик вкрадчиво спросил:
— Ай бе[21]?
Это выражение мне было знакомо и перевода не требовало.
— Анчи, анчи. Элэ![22] — твердо ответил я, зная, что если не остановить, то старики будут бражничать до утра, а днем стонать от головной боли.
Покурив, охотники опять принялись за мясо. Аки ел, облизываясь, сочно причмокивая, облизывая пальцы. Ест, а сам бурчит:
— Не мог чушка убивай. Секач деревом пахни.
Мне не хотелось спорить. Я радовался замечательному трофею, тем более что клыки у него были, как настоящие бивни!
Но охотников терзали совсем иные чувства. Лукса, уже изучивший мой характер, начал издалека:
— Слыхал, на севере якуты огненный гриб жуют. Они его с собой носят в кожаном мешочке.
— Какой такой гриб? — изумился Аки.
— Мухомор сушеный. Не всякий. Серый, кажется, годится. Захотел веселиться — пожевал. Говорят, лучше водки — голова утром не болит.
— О, шибко хорош гриб!
— Вот ты, Аки, — продолжал Лукса, — кабана ругаешь, а зря. Хороший кабан. Таких больших клыков я еще не видел. Ты, Аки, наверно, тоже не видел?
— Чего так говори? — запальчиво возразил старик.
Но Лукса перебил его:
— Очень большой кабан. Давай, Камиль, выпьем за самого большого хорского кабана, — и с чувством поднял пустую кружку. Аки, так и не поняв хитрость сотоварища, насупился:
19
Айя! Асаса! (удэг.) — Хорошо! Спасибо!
20
Камланить — исполнять ритуал, сопровождающийся пением и ударами в бубен, во время которого шаман, приходящий в состояние экстаза, общается с духами.
21
Ай бе? (удэг.) — Водка есть?
22
Анчи, анчи. Элэ! (удэг.) — Нет, нет. Хватит!