Страница 100 из 167
Если античная атомистика в лице эпикурейцев так отчетливо поставила проблему бытия, отыскивая его ультрамикроскопический аспект, то почему же мы начинаем анализ логических связей между Эйнштейном и древностью с Аристотеля? Ведь у Аристотеля не было такого аспекта, ведь философ из Стагиры отказывался прослеживать процессы природы от точки к точке и от мгновения к мгновению, для него характерна интегральная схема мировой гармонии.
Но и у Эйнштейна атомистический аспект бытия, необходимость атомистического обоснования "поведения масштабов и часов" была не каким-либо конкретным представлением, а логическим выводом, причем негативным: без атомистического обоснования теория относительности, по словам Эйнштейна, нелогична, в логически замкнутой теории поведение масштабов и часов должно вытекать из более общих уравнений, учитывающих атомистическую структуру тел [7].
410
Приводит ли логический анализ аристотелевой интегральной картины мира к подобной неудовлетворенности, к поискам чего-то дополняющего интегральную картину?
У Аристотеля нет какой-либо отчетливой декларации, которая бы соответствовала подобной неудовлетворенности, подобным поискам. Напротив, он критикует атомистические концепции. Но у Аристотеля, в основном фарватере его мысли, мы встречаем мощную и резкую тенденцию перехода от логической и геометрической схемы к физическому бытию, воздействующему на органы чувств, постижимому эмпирически, отличающемуся своей реальностью от логических и геометрических конструкций.
У Аристотеля логика еще не стала учением о бытии. Гегель говорил, что естественноисторическое описание явлений мышления, не претендующее на анализ соответствия мышления с истиной, является бессмертной заслугой Аристотеля, но нужно идти дальше [8]. Дальше - к содержательной логике, анализирующей истинность суждений. Ленин в конспекте "Науки логики" говорит, что соответствие с истиной - это результаты и итоги истории мысли [9]. Для логико-геометрической схемы Платона вопрос о такой истинности не существовал. У Аристотеля его постоянное возвращение к проблеме реальности и чувственной постижимости бытия было направлено по основной и сквозной линии всего развития науки. Это не результат, не итог, не предпосылка развивающейся науки, это сама развивающаяся наука, еще на ранних этапах, но уже пронизанная стремлением объединить умозрение с наблюдением. И как бы ни относился Эйнштейн к философии Аристотеля (а он относился к сочинениям философа довольно скептически), его собственные принстонские идеи близки к античному прообразу тяжелых и в известном смысле безрезультатных (если брать слово "результаты" в традиционном смысле) поисков единства "внутреннего совершенства" и "внешнего оправдания".
7 См.: Эйнштейн, 4, с. 280.
8 См.: Гегель. Соч., т. VI. М., 1939, с. 27.
9 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 156.
411
Обращаясь к Аристотелю, мы видим, что у самого догматизированного мыслителя всех времен и народов главным с современной точки зрения были именно поиски. Ленин писал, что логика Аристотеля есть "запрос, искание, подход к логике Гегеля" [10]. Иначе говоря, к содержательной логике, к логике, которая становится квинтэссенцией науки. Такие поиски никогда не приводили и не приводят к окончательным результатам, но если считать результатом науки ее динамику, ее бесконечное приближение к истине, то варианты единой теории поля продолжают и являются этапом того, что делает науку бессмертной в живом динамическом смысле этого слова.
В строках Ленина, взятых в качестве эпиграфа, говорится об объективной логике [11]. Логика науки развивалась, обобщалась, становилась многозначной, приобретала переменную валентность, включала бесконечное число оценок, сливалась с математикой, потому что она последовательно стремилась приблизиться к объективной логике мира. В этом смысле каждый крупный этап постижения объективной логики мира был модификацией той схемы логических суждений, которая была создана Аристотелем. Бессмертная заслуга Аристотеля - так Гегель назвал создание этой схемы - была бессмертной не потому, что она сохранилась навеки, а потому, что она была исходным пунктом последующих модификаций. Здесь нет надобности описывать эволюцию логики, связанную с переходом от перипатетической физики к классической науке, затем к теории относительности и к квантовой механике [12]. Заметим только, что единая теория поля - ее современный эквивалент - создающаяся сейчас теория элементарных частиц - расширяют и обобщают логические и логико-математические алгоритмы. В этом и состоит лапласовское "углубление разума в самого себя", которое всё больше становится условием "продвижения разума вперед".
10 Ленин В П. Поли. собр. сот., т. 29. с. 346.
11 Там же, с. 326.
12 См.: Кузнецов Б. Г. Пути развития квантово-релятивистской логики. Труды Института истории естествознания и техники Академии наук СССР, т. XXII, 1959.
412
Эйнштейн и Декарт
Если мы хотим приписать движению природу, которую можно было бы рассматривать в отдельности, безотносительно к другим вещам, то в случае перемещения двух смежных тел - одного в одну сторону, другого в другую, в силу чего тела взаимно отделяются, - мы не затруднимся сказать, что в одном теле столько же движения, сколько в другом.
Декарт
Когда мы проводим параллели между мировоззрением и творчеством Эйнштейна и идеями других мыслителей, то сближения и противопоставления относятся не только и даже не столько к логически замкнутым системам позитивных концепций. В частности, параллель "Эйнштейн - Декарт" соединяет не только и не столько системы мыслителей XVII и XX вв., сколько характерные для обеих систем внутренние коллизии. Сопоставление помогает найти такую коллизию в картезианстве и, более того, в классическом рационализме XVII в. в целом, а у Эйнштейна ее не нужно искать, она высказана в явной форме, и сопоставление позволяет лишь конкретней и ясней увидеть основную коллизию в творчестве Эйнштейна. Она начинает напоминать коллизию классического рационализма: первоначальную геометризацию природы, затем ощущение опустошенного, математизированного мира и, наконец, поиски нематематических, собственно физических определений бытия.
Возьмем первую часть этой триады - апологию разума, ищущего и находящего в природе ясную каузальную гармонию. В отрочестве Эйнштейн не знал, разумеется, о философии, провозгласившей суверенитет разума, но он столкнулся с культурными веяниями, сопровождавшими освобождение разума от церковного авторитета. В студенческие годы и в бернском кружке ("академия Олимпия") он познакомился с классиками рационалистической философии, их предшественниками, последователями и эпигонами. Впрочем, с последними он познакомился еще в Мюнхене - некоторые популярные естественнонаучные книги, и в особенности бюхнеровская "Сила и материя", были произведениями эпигонов.
413
Рассматривая творчество Эйнштейна ретроспективно, с точки зрения физических концепций середины XX в. и прогнозов на будущее, мы считаем его завершением большой полосы духовной жизни человечества. Эта полоса начата не только ньютоновой механикой. Ее началом была вся рационалистическая (в самом широком смысле) философия и наука XVII в. Читая Эйнштейна, невольно вспоминаешь строки Галилея, Декарта, Спинозы, Гоббса, Ньютона - подчас сталкиваешься с поразительным совпадением идей (поразительным в силу вероятной, а иногда очевидной непреднамеренности); подчас видишь, как неопределенные догадки и поиски рационалистической мысли XVII в. получают позитивную, недоступную тому времени строгую форму. Логическая связь несомненна. Гораздо труднее обнаружить непосредственный механизм приближения Эйнштейна к проблемам и идеям XVII
XVIII вв. Здесь не было непосредственного детального знакомства. Из философской литературы XVII в. Эйнштейн непосредственно знал, по всей вероятности, только некоторые трактаты Спинозы, а с трудами великих естествоиспытателей-рационалистов он знакомился лишь по позднейшим изложениям. Наряду с вошедшими в философию и науку и ставшими почти анонимными идеями мыслителей XVII в. Эйнштейн воспринимал наследство этого века косвенным образом.