Страница 25 из 61
Внезапно погас свет, и раздался звук там-тамов. Звук нарастал, и прожекторы зажглись один за другим и заметались светом по потолку, который — по образцу берлинского «Wintergarten» — был ночным небосклоном с серебряными звездами. Прожекторы, как по команде, в один момент обвели сцену. В лучах света торчали пальмы, а танцовщица, одетая только в юбку из листьев, подскакивала в бешеном темпе. Ее окрашенная в черное кожа быстро покрылась капельками пота. Резкие подрагивания выдающейся груди блестяще вписывались в ритм тела танцовщицы и западали глубоко в память вроцлавских обывателей. Никто не обращал внимания на дрянную псевдоэкзотическую стаффаж (ожившую фигуру). Каждый в мыслях прижимал танцовщицу к пальме, двигал бедрами и ее насиловал. Это сопровождалось криком обезьян, доносящихся из мощных труб патефонов, стоящих перед сценой.
Шепот рассыльного вернул Мока в реальность. Поманил пальцем и еще раз насторожил ухо. «Комната 12», — вспомнил он и дал знак Вирту и Цупитце. Они вышли из ложи, оставив стынущую утку, согревающуюся водку и распаленных степенных отцов семейств. Когда они оказались около портерной, Урбанек выскочил в ужасе и извиняющимся жестом развел руки.
— Прошу прощения, — запричитал он. — Рассыльный Ягер сообщил господам, что Митци свободна, а тем временем гость вышел и заплатил за дополнительные полчаса. Я не мог ему отказать, это очень хороший клиент… Он пьян и, наверное, не оправдал надежд Митци… Господа, развлекитесь еще немного, выпейте…
Мок отодвинул Урбанека и поднялся по лестнице, ведущей к комнатам. Гардеробщик посмотрел на Вирта и Цупитцу, и ему расхотелось возражать. В коридоре, выложенном красной дорожкой, царила тишина. Мок энергично постучал в дверь комнаты.
— Занято! — услышал женский голос. Он постучал еще раз.
— Прошу меня оставить! Я заплатил! — клиент должен быть исключительно добрым человеком, который слишком много выпил, о чем свидетельствовал его едва понятный лепет. Цупитца по знаку Мока отступил к стене, бросился вперед и ударил боком в дверь. Раздался треск и посыпалась штукатурка, но дверь не поддалась. Цупитца больше не повторял атаку, потому что Урбанек подбежал к ним и открыл ее запасным ключом. Картина, которую они узрели, была жалкой. Сильно пьяный подросток подтягивал кальсоны, Митци сидела в задранной юбке на краю железной кровати и закуривала безразлично папиросу в длинном мундштуке. При виде советника она прикрыла округлые бедра. Мок вошел в комнату и втянул в ноздри запах пыли и пота. Закрыл дверь. Вирт и Цупитца остались в коридоре.
— Криминальная полиция, — сказал он довольно тихо, видя, что никого не должен пугать своей властью. Парень запутался в штанинах брюк и смотрел вокруг беспомощно. Советник много раз бывал в борделях и досконально знал смущенный вид клиентов, которых подвела мужественность.
— Что, Вилли? — раздались крики за окном. — Ты так ее трахаешь, что стены ломаются?
После этих слов он начал смеяться, прерываемый икотой и отрыжками.
— Это мои друзья, — мальчик надел слишком маленькие туфли и с каждой минутой становился все трезвей. — Они сделали мне подарок. Оплатили девушку, а я не могу. Я выпил слишком много.
— Сколько тебе лет? — спросил его Мок, садясь на кровать рядом с Митци.
— Семнадцать.
— Ты ходишь в гимназию?
— Нет, — ответил парень и надел пиджак. Он все еще покачивался на ногах. — Я у портного в последний срок. Сегодня я сдал экзамен на подмастерье. У меня больше нет денег.
— И это должен быть подарок за сданный экзамен? — Мок выплюнул на пол окурок и посмотрел на парня. Тот подтвердил кивком. — Сегодня ты должен был стать настоящим мужчиной, да? Если ты этого не сделаешь, твои друзья посмеются над тобой?
Спрошенный и спрятал лицо в ладони. Митци громко рассмеялась и глянула заинтересованно на Мока, ожидая того же.
— Кричи, — тихо сказал Мок.
— Что?! — от удивления черные брови Митци поднялись к корням ее волос. — Что за говно ты мне втюхиваешь?
— Говно это ты, — прошептал Мок и внимательно осмотрел ее покрасневшие ноздри. — А я полицейский. Кричи так, как будто этот малый сильно засадил.
На этот раз Митци не выказала ни малейшего удивления. Она вырвала папиросу из мундштука и начала громкий концерт. Ее горло разрывали стоны и хрип. Она встала на колени на кровати и начала на ней скакать, не переставая выдавать страстные стоны. Покрывало слетело с ее пухлых бедер. Со двора донеслись крики признания. Мок закрыл глаза и лег на спину на смятую постель. Рядом с ним скакала Митци. Кровать качалась во все стороны, как коляска, на которой он ездил с Софи ночью через Щитницкий парк. Это было в конце лета, Софи одета в светло-зеленое платье, а он в белый костюм для тенниса. Он прогнал извозчика и сунул ему за время в карман горсть банкнот. Дул сильный теплый ветер. Софи, опираясь на спинку коляски, в левой руке сжимала бутылку шампанского, а ее волосы тяжелыми снопами ударяли по ее пьяным глазам. Первый Софи вздохнула возле Японского сада. Возница забеспокоился, но не обернулся. Софи не владела и не хотела владеть собой. Возница закусил губы и с яростью ударил коня. В пустой беседке раздались гортанные женские крики и — отражаясь от каменных арок — немного напугали животное, спина которого впервые испытала так много ударов. Софи коснулась рта горлышка бутылки, конь шарахнулся немного в сторону, и остатки шампанского забулькали в ее гортани. Капли благородного напитка достали до трахеи и бронхов. Она замерла и начала кашлять. Испуганный Мок застегнул штаны и начал дуть в ее рот. То последнее, что он запомнил: Столетний Зал и застывшая Софи. Он не помнил дороги в больницу, не помнил быстрой реанимации, которой подвергли его жену, забыл, как выглядела коляска и подхлестываемый конь. Он вспоминал только фиакера — старого еврея, который, благодарный за огромную сумму и униженный оргастическими криками Софи, вытирал с коня пену.
Мок открыл глаза, дал Митци знак, чтобы она перестала. Та заплакала и замолчала. Со двора донеслись одобрительные возгласы.
— Убирайся, — сказал он подмастерью портного. — Не таращись на меня и не благодари меня. Просто уходи… Не закрывай дверь и пусть сюда войти моим людям.
Вирт и Цупитца появились в номере. Митци при их виде почувствовала замешательство и снова закрыла покрывалом свое причинное место. Оба мужчины стояли в дверях и смотрели изумленно на советника, который все еще лежал на прожженной окурками постели рядом с проституткой.
Мок, не вставая, повернул голову к Митци и спросил:
— Был у тебя сегодня рыжий, пьяный парень. Что он сказал и куда пошел?
— У меня было пять клиентов, и ни один не был рыжим, — ответила медленно Митци.
Мока поглотила скука. Он почувствовал себя рабочим, который в тысячный раз стоит у одной машины, в тысячный раз помещает в тиски одни и те же детали, обездвиживает их и закрепляет. Сколько раз он видел вызывающие взгляды сутенеров и неподвижные бандитов, тяжелые веки убийц, суетливые глаза воров — и все они говорили: «Отвали, легавый, я тебе ничего не скажу!» Мок вооружался в такие моменты железным ломом, дубинкой или кастетом, снимал сюртук, закатывал рукава, надевал нарукавники и резиновый фартук, чтобы не запачкать себя кровью. Этих приготовлений обычно не хватало. Тогда сентиментальными аргументами он начинал убеждать допрашиваемых. Он сидел рядом с ними и, поигрывая дубинкой или кастетом, рассказывал об их больных детях, женах, невестах, забираемых родителях и запертых в тюрьмах братьях. Обещал помощь полиции и освобождение от первоочередных материальных забот. Немногочисленные давали себя переубедить и — глядя понуро в чугунную раковину, единственный предмет, который в комнате для допросов позволял остановить глаза — вышептывали тайны, а Мок как участливый исповедник долго потом разговаривал с ними и давал отпущение грехов. Многих преступников не удавалось, однако, одурачить сентиментальным аргументом. Тогда смирившийся советник снимал костюм мучителя и видел в наглых глазах сутенеров, неподвижных слепых головорезов, под тяжелыми веками убийц вспышки триумфа. Однако они быстро гасли, когда Мок стоял далеко от допрашиваемых и едва слышным шепотом предъявлял самые сильные аргументы. Это были красочно рассказанные истории их дальнейшей жизни, настоящие эпосы братоубийственных, преступных распрей, пугающие пророчества унижений и изнасилований, которые заканчивались выпукло описанной смертью в мусорном баке или в течении Одры с рыбам, выедающими глаза. Когда это не помогало, Мок выходил из комнаты и передавал орудия пыток в руках здоровенных полицейских, которые почти никогда не снимали резиновых фартуков. Через несколько часов он возвращался и снова начинал попеременно нежные и угрожающие убеждения. Он с отчаянием наблюдал, как глаза исчезают среди опухших век, и ждал, когда горло допрашиваемых — как сказал поэт — «наполнится липкой слюной».