Страница 39 из 46
Кто возьмет на себя ответственность, смелость отдать спортсмену приказ: «Пойди и сделай все для победы!»? Только тот тренер, которому ученик верит безоговорочно и безгранично, только тот, кто обладает в глазах спортсмена высшим авторитетом — и человеческим, и профессиональным.
Во взаимоотношениях с учеником свою ведущую роль каждый тренер представляет по-своему. Поучительных примеров в практике фехтовального спорта бесконечное разнообразие. Прежде всего интересен опыт выдающихся педагогов.
Вадим Алексеевич Андриевский с целой группой учеников начал работать сразу после окончания войны. Предстал перед ними в ореоле заслуженного фронтовика — он был на войне командиром батальона. Затем в течение многих лет возглавлял кафедру фехтования Львовского института физической культуры и был даже его ректором.
Известный тренер набрал группу совсем молодых ребят, которые с первого же дня знали, что им несказанно повезло: все фехтовальное образование, начиная с самых азов, они получают, как говорится, из первых рук — ведь им преподает не более не менее как сильнейший мастер своего дела!
Собственно, так оно и было. Они действительно получили в учителя крупного специалиста — и теоретика, и практика — в прошлом сильного спортсмена, способного и через несколько лет выиграть у любого из своих учеников… Какие же тут могут быть дискуссии, обсуждения! Лишь внимать — и повиноваться.
Вадим Алексеевич внешне слегка напоминал одного из героев Дюма — Портоса. Доброжелательность к окружающим сочеталась в нем с решительностью действий и мнений. Он мог после проведенного боя сетовать на непонятливость судей, вздымая саблю вверх и восклицая: «Двенадцать левых боков!» Смысл фразы нужно понимать таким образом: «Как это не увидеть мои удары? Уж и так бью все больше по левому боку, как в сабельной рубке — „от плеча до седла“»!
С самого начала и до тех пор, когда ученики уже стали сильными спортсменами, их отношения с тренером строились на беспрекословном следовании его идеям. Конечно, у учеников появлялись и собственные мысли относительно того, как лучше делать то или иное. Но тогда уж им нужно было постараться найти приемлемую форму для проявления инициативы. Все, что могло показаться тренеру подсказкой, пресекалось им на корню, потому что не совпадало с его взглядами на спортивную педагогику.
Не раз можно было наблюдать, как резко реагировал Андриевский на любую попытку не только отстаивать, но даже просто высказывать свою точку зрения на тот или иной вопрос, возникающий в процессе тренировок или соревнований. Истиной в последней инстанции являлось мнение педагога.
Авторитет Андриевского оставался всегда высок для всех его учеников. А были среди них и крупные мастера, такие, как Евгений Череповский, Евгений Рюмин, Василий Станкович. И на соревнованиях авторитет помогал тренеру вывести спортсмена из кризисного состояния, управлять им так, как это было нужно, не нанося ущерба их дальнейшим взаимоотношениям. А когда его ученикам случалось заниматься с другими тренерами, они даже испытывали некоторое неудобство, обусловленное непривычными формами общения — настолько начальственная манера Андриевского стала для них родной и привычной. Получая от других тренеров новое и интересное, они, тем не менее, не переставали признавать главенствующую роль и заслуги своего собственного. Просто оказывалось, что в обучении фехтованию помимо известного им можно найти еще что-то полезное. Но только как дополнительное к тому основному, что они получили от своего Вадима Алексеевича.
Виталию Андреевичу Аркадьеву не приходилось делать ничего специально для поддержания своего авторитета. Все нужное для этого органически заключалось в нем самом, и не было никого, кто бы это сразу же не почувствовал. Он покорял своих учеников широчайшей фехтовальной эрудицией, он раскрывал перед ними такие необозримые горизонты в любимом деле, такие интересные перспективы в углубленном изучении фехтования, что всем хотелось вместе с ним всю жизнь познавать новое, совершенствуя себя. Каждый чувствовал, что Аркадьев как бы владеет ключами от сундука с сокровищами, что он знает неизмеримо больше, чем кто бы то ни было, и видит возможности научить этому. Аркадьев увлекал творческой стороной единоборства, способствовал осознанию органической связи фехтования с искусством, умению видеть его составной частью человеческой культуры вообще.
Для него было естественным вступить в серьезную дискуссию по любому вопросу, невзирая на уровень развития собеседника. Часто можно было слышать, как он высказывал свое мнение о чем-нибудь, тут же начинал опровергать себя для того, чтобы побудить к размышлению окруживших его спортсменов. Профессиональные знания и высокий культурный уровень Аркадьева внушали к нему уважение, вместе с тем не подавляя учеников. Пользуясь этим, он старался расширить их духовный мир, привить им интерес к искусству, литературе, архитектуре… Некоторые из спортивных специалистов относились к этому скептически, считали лишним и подшучивали над Виталием Андреевичем. Но подавляющее большинство его учеников — а их у него было очень много — завороженно слушали своего учителя. Фехтование представлялось им в совершенно необычном, новом свете — как исключительно интересная область творческой деятельности. Представало не только как искусство владения оружием, но и владения собой, как единоборство в широком плане, по выражению самого Виталия Андреевича, — в физическом, моральном и интеллектуальном.
Естественно, уроки Аркадьева каждый его ученик воспринимал несколько по-своему, интерпретировал в силу особенностей собственной личности. Но все же его влияние на их дальнейшую деятельность было очень значительным.
Иван Ильич Манаенко был для учеников поистине «всевидящим оком». Он знал все, что составляло их жизнь не только в спортивном зале, но и вне его. Он устраивал их домашние дела, улаживал их взаимоотношения, помогал по любому вопросу, связанному с их бытовыми нуждами, продумывал вместе с ними их жизненный путь и оборонял их на соревнованиях и тренерских советах «до последнего патрона». Если же оказывалось, что спортсмен в чем-то провинился, ругать его мог только сам тренер, но никто другой и тронуть его не смел.
Когда на соревнованиях что-то не ладится, бои не идут, судьи «отвернулись», его ученики всегда уверены: Иван Ильич тут, рядом — значит, все будет в порядке. Уж Иван Ильич добьется, чтобы судьи судили правильно, а не станут — их заменят. А если не получилось, что ж, для победы надо напрячь все силы. Раз Иван Ильич говорит, что другого выхода нет, значит, «и так тоже можно выиграть».
И выигрывали — «так». У его учеников была абсолютная вера в него. В то, что тренер все продумал, он все знает, он самый умный, самый ловкий, самый лучший организатор, а значит — он самый сильный и ослушаться его нельзя. Тренер трудится не покладая рук для успеха всего «Динамо», а значит, в том немногом, что спортсмен может сделать сам, он должен выложиться честно и до конца.
Можно даже сказать так: у его учеников всегда было очень сильное ощущение того, что они максимально защищены, как бы постоянно находятся под охраной — от превратностей судьбы и от случайностей турнира. Иван Ильич, как никто, умел строить такие отношения со своими учениками. Собственно говоря, он так себя вел, что только такие отношения у него и возникали. Если же он не чувствовал должного контакта со спортсменом, который хотел у него заниматься, тот не становился его учеником. Тренер шел даже на то, чтобы предъявлять к такому фехтовальщику явно завышенные требования, и, если ученик не выкладывался в попытке их выполнить, они расставались.
Ивану Ильичу нужна была такая вера в него, чтобы ученик, получив задание, пытался творить только в очерченных рамках. Не страшно даже, если спортсмен это задание не сумеет выполнить, важно, чтобы он пытался это сделать.
Иван Ильич Манаенко с удивительной эффективностью — может быть как никто другой — умел управлять действиями учеников в условиях соревнований. Причем делал это настолько по-своему, что попытки других тренеров повторить его оканчивались неудачей… Например, он мог в напряженнейший момент дать ученику задание, которое казалось совершенно не имеющим отношения к тому, в чем ученик ошибался. Видя, что тот перевозбужден, скован, взволнован, находится на грани проигрыша, он подзывал его и говорил: