Страница 5 из 21
– Конечно. Подожди… – я напряг память и пропел: «Там все женщины – только честные, ну а жён может быть – сколько справишься». Кажется, «Экскурсия» называется. В рай. На который поглядишь – и удавишься.
– Ну да, концовка у него подкачала… Не туда экскурсию, видно, организовали. Лирический-то герой этой песни в ад собрался добровольцем, уж и удавочку сплёл, а ангел его раем решил отвлечь. А кто рождён для ада, тому рай – как в стакане родниковая вода вместо водки. Так о чём мы, запамятовал? А, что лады у меня – две.
– Так… – смущённо крякнул я. – Значит, говоришь, обе-две – твои. Живёте вместе… Ну, Вовка – ты даёшь! Каким ты был – таким остался. Не можешь жить, как все. С самого приезда как начал я удивляться, так и не перестаю. Чувствую, что это надолго. Да?
– Да, – как-то буднично, по-простому согласился он. – Как говорилось в нашем с тобой пионэрском детстве – «Будь готов!»
– А где они? – с опаской поинтересовался я (хотелось как-то привыкнуть к необычности положения). – Лады твои… И детишки…
– Они все на кухне сейчас, жарят-парят-кашеварят. Застолье готовят.
Вернигора смотрел на меня с понимающей улыбкой. Потом хлопнул меня по плечу – я чуть не присел – и резюмировал: – Ладно, не перенапрягай голову. Тем более с дороги устал, реакции заторможены. Потом расскажу обо всём подробно, как я до жизни такой дошёл. С семьёй тоже после бани буду знакомить… Я специально распорядился, чтоб без пышной встречи. Чтоб ты пообвык. А то некоторые тут до тебя дар речи теряли… И моих в смущение вводили. Да, попросить тебя хочу. Ты не зови меня, пожалуйста, Вовкой. Вовка-морковка… – Он засмеялся. – Я давно уж для всех, и для себя в первую голову, Ладимир.
– Владимир? – переспросил я.
– Нет, Ладимир. Без начального «в». Не владеющий миром, а – ладящий мир. Чтобы покороче – можешь Ладом называть. Договорились?
– О! Спрашиваешь! Ладимир… – я попробовал на язык это древнерусское, или, скорее, древнеславянское имя, до сих пор встречавшееся мне только в былинах да памятниках словесности. – Имена… Я по ним, знаешь, какой спец! Мы с тобой обязательно поговорим об этом, хорошо? Ладимир…
– Хорошо, брат. Обязательно. Ну, айда, Гойда, в баню?
36 руб. 60 коп. Перестройка-разломайка-растаскайка
Если разобраться, человеческая история
за последние десять тысяч лет есть не что
иное как непрерывный пересмотр результатов
приватизации.
(Виктор Пелевин. «Священная книга оборотня»)
…Гости, которых Вершигора позвал на праздничный ужин в честь моего приезда, уже разошлись. Собралось их человек десять, да домашних пятеро – две лады, сам Ладимир и двое ребятишек. По одному от каждой, если я правильно понял. Посидели хорошо – дружно, вкусно, весело, в меру шумно.
Среди гостей оказались ещё пятеро моих одноклассников – они все трудились в компаниях Вернигоры, и жили тут же, в раменье. Мне потом рассказали, что Ладимир, вообще-то, многим из их класса предлагал войти в общее дело, многие званые и попробовали, но в избранных удержались только эти пятеро, да Кондраков, отсутствовавший на вечеринке по случаю моего приезда. Кондраков! – завопил я радостно. – И Корней с вами! Здорово!
Ещё бы я не завопил – это ведь был ещё один мой друг, кстати, послуживший мне прототипом Олежки Одинцова. А где наш черноусый Найдёнов? То есть – Сиротин, конечно, Найдёновым он у меня в романе стал. Что? Погиб?! Как погиб? Когда? В девяностые, ответили мне. Когда страну дербанить стали, одним из первых под прихватизацию попал завод, где наш Сиротин из рабочих в председатели профкома вышел. Ну, ты же знаешь Сиротина – характер! Пытался всё по-справедливости сделать, ну, бандиты его и… С мотоцикла расстреляли. Убийц и заказчика так и не нашли…
Жену, то есть вдову его и двоих детей Вернигора в раменье поселил, дом им построили, жена – да вон она, справа, напротив самовара сидит! – в детсадике нашем трудится, воспитательницей. А деткам всем миром образование дали, теперь тоже в раменье трудятся, дочка – учительницей в вернигорской школе, сын – на врача выучился, теперь в нашем «Медовом спасе» отделением заведует. Что за «Медовый спас»? Да санаторий, где мёдом лечат. Ну, это тебе лучше у Ладимир-Родионыча спросить, лучше его никто о нём не расскажет…
Тут Вернигора со своими красавицами (хозяин дома возвышался, как полагается, во главе стола, лады его – одна одесную, другая ошую, то бишь справа-слева) – завели дружно песню. Признаться, я и не слышал такой:
Слава на небе Солнцу высокому. Слава!
А мы эту песню хлебу поём. Слава!
И пошло-поехало! Хозяев дома тут же поддержали гости, и такой слаженный ансамбль зазвучал! Русскую народную сменил романс, и опять русская народная, потом и до лучших шлягеров нашей юности дошло – вспомнились ВИА «Поющие» да «Голубые гитары», «Ариэль» с «Цветами», «Самоцветы» с «Пламенем». В общем, вечер воспоминаний перешёл в ностальгический интерактивный концерт. Подпевали почти все, даже я, которому, что называется, медведь одной ногой на ухо, а другой лапой – на горло наступил. А когда одна из лад запела «Я на горку шла, тяжело несла – утомилась, утомилась, утомилася!» – я чуть не прослезился. Хотел было попросить, чтобы спели «Вот кто-то с горочки спустился», да вовремя одумался – точно бы не удержал слезу…
Часам к одиннадцати, проводив гостей, мы с Ладимиром перебрались в цокольный этаж дома – в банную комнату отдыха (он её «кают-компанией» называет), просторную и затейливо убранную. Широкие лавки вдоль стен, стол под жёлтым абажуром, резной шкафчик и полки – всё исключительно ручной выделки. Сам Вернигора, кстати, и сладил. Прихватили с собой пузатую бутылку медовухи, большой поднос закусок – и-и-и… Пошли в ночь, как говорится.
– Знаешь… У Пастернака в его «Докторе Живаго» есть строки: «Он шёл быстро, словно поспешность его походки могла приблизить время, когда всё на свете будет разумно и стройно, как сейчас в его разгорячённой голове». Речь о революционере. Так вот когда началась Перестройка… Практически – революция сверху…
– Которая на поверку оказалась контрреволюцией.
– Да… Всё как-то очень быстро вышло из берегов. Думали – весенний паводок, обновление, орошение заливных лугов, а оказалось – разрушительная стихия. Катастрофа. А ведь поначалу я, как и многие, поверил в живительность этих вешних вод, а потом… Коммунистические функционеры вдруг обернулись «подсвечниками» в церквах и азартными апологетами капитализма, а потом и капиталистами, прихватизировавшими сначала всё, чем посчастливилось им в это время руководить «на ответственных постах», а потом – вообще всё, до чего могли дотянуться их загребущие руки…
Ладимир помолчал задумчиво. Лицо его помрачнело.
– Ты, наверное не в курсе, но в конце восьмидесятых я ведь вернулся в социум – бросил на деда с отцом ульи, всё хозяйство, что успел завести к тому времени… Возвратился в город, думал – вот она, новая жизнь. Вот он – шанс зажить по-другому, по-человечески. Организовать всё разумно, по-справедливости. Однако… Перестройка вскоре перешла в такую разломайку-растаскайку… И – о, Боже! какие типажи вдруг попёрли откуда-то из зазеркалья, повсплывали с самого дна. С такой… серой пеной приходилось иметь дело, с такими… всплывшими какашками. Чувствую – сам начинаю этой пеной пропитываться. Сам потихоньку стал превращаться в пену и какашками подванивать. М-р-р! Ну и… Уже через полгода стало так противно, а через год так мерзко, что опять я всё бросил и снова ушёл в лес.
Ага, подумал я, теперь понятно, откуда в лексиконе водителя Петра такие слова – «перестройка-разломайка-растаскайка»… А вслух сказал, с удовольствием глядя на своего друга детства:
– Ну ты настоящий партизан – «ушёл в лес»! Прямо как твой фамильный почти тёзка – Вершигора.