Научи любить

Вздыхая от ноющей боли в мышцах, Катя все-таки вытягивает себя из постели и на несколько секунд замирает в поисках своей одежды. С трудом вспоминает, что вчера на ней была только ночная рубашка, и та пострадала при пожаре. Голышом Катя плетется в ванную, кое-как отмокает в душе, смывая остатки сажи. Сил хватает, чтобы добраться до гардеробной, выудить первый попавшийся спортивный костюм, натянуть футболку и штаны, затянув шнурок в поясе, подкатать штанины, чтобы не убиться на лестнице и спуститься на кухню. У стола, за которым пьет кофе Корф, ноги все-таки подкашиваются, и Катя вцепляется в край столешницы, чтобы не упасть. На мгновение прикрывает глаза и тут же чувствует сильные руки на талии и запах смородины, щекочущий нос.

Корф усаживает Катю на стул, как маленькую, еще не научившуюся толком ходить, садится напротив. Молча. И от его молчания звенит в ушах. И в горле пересыхает от непонятности ситуации. И Катя совершенно не понимает, как ее разрулить. Делает глубокий вдох.

— Как Егор? — спрашивает на выдохе. И слова саднят, как вчерашние царапины.

— Сильные ожоги, — отвечает Корф сухо, не сводя с Кати цепкого взгляда, под которым холодно и неуютно. — Он сейчас в искусственной коме. Врачи говорят, если разбудить – он может не вынести боли, — он сдавливает пальцами переносицу и у Кати возникает ощущение, что он врет. Но в чем? — А ты? — не дает Корф оформить ускользающую мысль. — Как ты себя чувствуешь?

— Устала. И есть хочу.

Корф кивает и тут же ставит перед Катей миску с блинами. Каждый завернут конвертиком, из которого просачивается темное варенье. Катя жмурится от удовольствия и сладкого запаха малины. Рядом с миской появляется пузатая чашка чая. Катя отпивает. Горячий и очень сладкий. То, что ей надо сейчас.

— Так лучше? — интересуется Корф после того, как Катя почти съедает третий блинчик, и облизывает перепачканные вареньем пальцы.

Катя кивает. Он соглашается. А потом просит рассказать, что произошло вчера. А Катя мало что помнит, только зарево за окном и панику Егора. Помнит, как в спальню просачивался дым и как Егор пытался открыть отчего-то заклинившую дверь. И как Катя выбиралась через окно. Он потребовал, чтобы она уезжала. И исчез. На конюшнях царил хаос. Егор спасал лошадей. А потом его привалило. И пришлось вытаскивать. Катя смотрит на свои исцарапанные руки.

— Почему никого не было на конюшнях? — поднимает взгляд на напряженного Корфа. — Там же всегда толпа народу. Почему вчера никого не было?

Корф хмурится и между бровей пролегает глубокая морщина. И Катя с тоской отмечает паутинку морщинок в уголках его стальных глаз, темные круги и щетину на заострившихся скулах. И понимает, как же дьявольски он устал. И пожалеть бы, да не дастся же.

— Меня гораздо больше интересует, кто знал, что на конюшнях никого не будет, — выдыхает он сипло. — И из какого спектакля сие действие?

Катя смотрит вопросительно, пытаясь уловить нить его рассуждений. Он перехватывает ее взгляд.

— Но если ты сейчас здесь, жива и невредима, значит, пожар из другой оперы.

— То есть ты хочешь сказать, что Загорский тут ни при чем?

Он кивает с долей сожаления. По лицу видно, как ему хочется, чтобы все вышло не так. И чтобы Загорский был виной того пожара. Но только чувство фальши становится все ярче. Он снова врет? Где? Зачем?

— Ищешь повод убить его? — Кате вновь не удается ухватить мысль, а спросить прямо отчего-то страшно.

— А ты считаешь, у меня сейчас их недостаточно? — в хриплом голосе проскальзывает ярость, звенящая, как ложка по стенкам чашки. Он встает порывисто. — И я убью его, даже не сомневайся.

— Как графа? — и Катя успевает пожалеть о сказанном, когда Корф лишь усмехается в ответ. И мурашки колючками по коже.

А перед глазами у Кати то стылое утро похорон. Длинная процессия из скорбящих. Мрачный Марк, поддерживаемый Алисой. И Корф с бутылкой виски и шальным блеском в глазах. Он смеялся и паясничал. Мог бы, сплясал на костях графа. Но вместо этого он обнажал перед каждым их уродливую правду. Бил словами под дых каждому. И за всем этим прятал собственную боль, выворачивающую наизнанку. Катя видела ее в его потемневших глазах, в каждом его рваном жесте, ядовитом слове. В нем самом, трезвом как стеклышко. Слышала в сбивчивом дыхании, когда он подошел тогда к ней, прячущейся среди деревьев. И в каждом его прикосновении, диком, торопливом уже после, когда он увез Катю на своем «сапсане». В скорости и ветре, свистящем в ушах, треплющем волосы. И в той болезненной близости, сводящей с ума и выпускающей на волю дикого зверя, закованного человеческим телом.

А потом он двое суток молчал и пил. Кате с трудом удавалось впихнуть в него хоть какую-то еду. Уложить его спать вышло лишь на третью ночь. И то только рядом с собой. А ночью он плакал и скулил, как раненый зверь, метаясь на постели. И лишь давно забытая колыбельная о грустном клоуне разгоняла его кошмары.

Еще тогда Катя все поняла. А теперь, смотря в его серые, как грозовое небо, глаза просто убеждается, что оказалась права. Это он убил графа Ямпольского, по странному стечению обстоятельств моего отца и своего заклятого врага. И он не жалеет об этом.

— Я жалею лишь об одном, — возражает он Катиным мыслям, и она вздрагивает от его слов. — Жалею, что не сделал этого раньше. Жалею…

Он вздыхает и смотрит в окно. И молчание растекается по кухне горьковатым ароматом кофе. И остывший чай горчит, как этот разговор. Как это утро с привкусом сажи и дыма. Как вся их жизнь, перекрученная и вывернутая швами наружу, неровными, непрочными, с прорехами там, где должно быть зашито намертво.

И молчание тяготит, заставляет думать, вспоминать и бояться. И пальцы дрожат от необъяснимого страха, колющего затылок.

— Корф, — шепчет Катя, но ее шепот так громок, будто она орет во всю глотку. Он дергает плечом, но не смотрит на нее. И Катя выдыхает от облегчения. Слишком шумно. И Корф качает головой, перестукивает пальцами по стеклу. А Катя сжимает крепче чашку. — Где Маша? С ней все в порядке? Просто скажи…пожалуйста…

— Ты можешь позвонить и спросить сама, — он по-прежнему смотрит в окно. — Визитка на столе.

Катя находит ее осторожно берет. Шершавая, будто клочок из старинной книги. И на фоне свитков черным выведено: «Карина Корф», — и номер.

— Кто она, Крис? — буквы расплываются перед глазами. И в носу щиплет от накативших слез. — Кто эта женщина с твоей фамилией? Кто она? Почему ты доверил ей нашу дочь? Не мне, родной матери, а чужой женщине! — голос срывается от накатившей злости и обиды.

— Она не чужая, — ровно возражает Корф, обернувшись. — Она моя сестра. Моя родная сестра. Так уж вышло.

И усмехается уголком рта. Странно, дико и обреченно. А Катя чувствует, что еще немного и ее накроет волной обжигающей боли. У него есть сестра? Сестра, о которой Катя узнаю вот так, второпях, когда уже невозможно молчать?

Кате так хочется встряхнуть его, наорать, как он посмел ей врать! Он, кто требовал быть откровенной с ним! И горечь затапливает рот, комком застревает в горле.

— И…как, — сглатываю комок. — Как давно?

На большее у нее не хватает сил, но Корф все понимает. Прислоняется плечом к стене.

— Давно, Катенька. Очень давно, — и в его словах та же горечь, что мешает дышать и ей. — После возвращения с арены, Егор нашел его помощника. Мы встретились. Тогда, в клубе, где ты танцевала. Помнишь?

Кивок.

— Барон Константин Корф был главным конкурентом графа. Моим верным оружием мести, — с усмешкой произносит он. — И я работал на него, как проклятый. Пока он не назначил меня своей правой рукой и не отправил на родину, сотрудничать с Ювелирным домом Ямпольского. Я прилетел в тот день, когда ты чуть было не самоубилась. Я тогда как почувствовал. Сбежал с переговоров, хотя прежде ничего подобного не делал. И тупо колесил по городу, пока не увидел тебя на том мосту.

Сердце обжигают его слова, как плетью. Но Катя предпочитает не слышать их, не говорить об этом, не вспоминать.