Страница 17 из 18
Так он, кажется, и уехал: убежденный в своей преступности и в существовании московских ведьм. А ведь когда-то он говорил о Боге, что, мол, Он -- талантливый Генеральный Конструктор, и, творчески разрабатывая узлы и агрегаты Его замечательной Машины, хоть до концаее и не понимаешь, подчиняешься Его Идеям, Его Воле с истинным наслаждением, с наслаждением и удовольствием еще и от сознания, что в своем-то узле, в своем агрегате разбираешься лучше, чем Он Сам, и без твоей помощи, без помощи таких, как ты, Генеральный, может, просидел бы над Чертежами Своей Машины так долго, что они устарели бы много прежде, чем реализовались в материале.
Из Вены Водовозов позвонил, из Римаприслал пару открыток, письмо и цветные фотографии себя нафоне Колизея и Траяновой колонны, из Штатов -- тоже пару открыток с интервалом месяцев, кажется, в семь и посылку с джинсами для меня и для Натальи -- наэтом корреспонденции его закончились. Время от времени доходили слухи о нем, противоречивые, как всякие слухи вообще: то ли устроился где-то инженером, то ли, продав несколько изобретений, основал небольшое покуда, но собственное дело, однако, кажется, не целиком автомобильное, атолько моторное или чуть ли не карбюраторное, но, возможно, это и обыкновенная ремонтная мастерская. И еще: будто бы собрался жениться, но не смог из-заимпотенции и будто все свободное время и деньги тратит наврачей -психоаналитиков и прочих подобных; во всяком случае, у одного из психоаналитиков, русско-еврейского эмигранта, он вроде бы был точно.
И зачем так манит свет иных земель? еще две тысячи лет назад горько вопросил Гораций. От себя едвали бегством спасемся. 15. ПОСЛЕСЛОВИЕ КРИВШИНА А, впрочем, я не знаю. Ничего не знаю. Не имею понятия. Надо уезжать, не надо уезжатью Хотя, вопрос насегодняшний день почти академический, ретро-вопрос: выпускать-то, в сущности, перестали. И все-таки -- каждый представляет собственный резон, с каждым поневоле соглашаешься. Даже с теми, кто перестал выпускать.
Вот недавно прошлау нас картина. Немецко-венгерская. ЫМефистофельы, по Клаусу Манну. Там прямо и однозначно утверждается, что в тоталитарном государстве оставаться безнравственно, что это приводит к гибели, духовной или биологической. Им-то хорошо утверждать сейчас, исторически зная, что национал-социалистической Германии отпущено было всего-навсего тринадцать лет: срок с человеческой жизнью соизмеримый. А ежели позади более полувекаинтернационал-социализмаи неизвестно сколько впереди?..
Однаитальяночка-славистка, специалисткапо русскому арго, моя приятельница, посидев намосковской кухне и наслушавшись этих вот споров и бесед, приподнялаюжноевропейские бровки и тихо, наухо, чтоб непонятных славян ненароком не обидеть, шепнула: что завопрос? У вас ведь жрать нечего! Конечно, надо линять. Свалить дапереждать.
Переждатью
Не-ет! Мы, русские, если даже и евреи -- мы люди исключительно духовные, мы так, по-западному прагматично, проблему ни ставить, ни решать не можем, мы погружаемся во тьму метафизики, оперируем акушерско-гинекологическим понятием Ыродинаы, словами Ынациональностьы, Ысвободаы, Ыкосмополитизмы и поглощаем при этом огромные количествабормотухи зарубль сорок семь копеек бутылка. Нам заранее грезятся ностальгические березки, которых, говорят, что в ФРГ, что во Франции, что в Канаде -- хоть завались, даночная Фрунзенская набережная. Я вот тут однажды, излагает толстенькая тридцатилетняя девица, накоторой чудом не лопаются по всем швам джинсы ЫLevi'sы, я вот тут однажды четыре месяцав Ташкенте провела -- тк по Красной площади соскучилась -- передать нельзя. Приеду, думала, в Москву -- первым делом туда. Ну и как? Что как? Красная площадь. Какая там площадь! До площади ли? Закрутилась. Дела.
Евреям хорошо, евреям просто, философствуем мы. Евреям ехать можно. Им даже нужно ехать. Особенно кто к себе, в Израиль, воссоздавать историческую, так сказать, родину. Это и метафизично, и благородно, и высоко. Высоко?! Дачто вы об Израиле знаете? Егупец! Касриловка! Провинциальное местечко хуже Кишинева! Ладно-ладно, успокойтесь! Если и не Израиль -- тоже и можно, и метафизично: вы ведь тут, в России, все равно гостили. Двести -- тристалет погостили тут, следующие двести -- тристапогостите там, адальше видно будет. Могилы предков? А в какой стране их только нету -- могил еврейских предков?! И потом: дедушкаваш где-нибудь, скажем, под Магаданом похоронен (это если повезло, если знаете, что под Магаданом и где именно под Магаданом). Так ведь до Магадана-то что из Москвы, что из Парижа -- приблизительно одинаково. А из Калифорнии -- так, пожалуй, что еще и ближе. А что из Парижаили из Калифорнии не впустят -- так из Москвы и сами не поедете: дорого даи глупо. Закрутитесь. Дела.
Не скажите! Это если вы торговый, положим, работник, ну, врач нахудой конец, инженер там, архитектор -- аесли писатель? артист? Мефистофель, словом? Ведь существуют же язык, культура, среда! Культура?? Здесь?! Ради детей, ради детей надо ехать! И что что писатель? Писатель может работать и в эмиграции. Даже еще и лучше. Возьмите Гоголя, возьмите Тургенева! А Бродский! А Солженицын!! Для будущей свободы! Работали уже в эмиграции для будущей свободы, знаем. Такую свободу устроили -- шестьдесят шестой год не можем в себя прийтию
И тут у каждого из карманафирменного вельветового пиджакаили (смотря по полу) из березочной сумочки появляется потертый насгибах конверт с иностранными марками, ато и пачкаконвертов, и наперебой, взахлеб зачитываются опровергающие друг другацитаты из письмаИзи, из письмаБори, из письмаЭммыю что, дескать, во всем Нью-Йорке ни одного такого шикарного кинотеатранету, как ЫУдарникы, но что зато, наоборот, круглый год и почти даром всякие бананы и ананасы, однако, увы, грязь, мусор, шпана -- прямо Сокольники двадцатых годов, и от негров и пуэрториканцев не продохнутью покакто-нибудь безапелляционно не изречет всепримиряющую мудрость: те, кто едет туда -- тем там плохо, ате, кто уезжает отсюда -- тем другое дело, тем там отличною
Ах, эти московские кухоньки! Может, их-то больше всего и боятся потерять немолодые наши философы -- не березки (разве ЫБерезкиы), не Красную площадь и не Фрунзенскую набережную, авот именно кухоньки, накоторых, будь застеною хоть пятикомнатная квартира, по почти генетической коммунальной привязанности проводят они в разговорах долгие темные ночи, и снег танцует где-то далеко внизу, в желтом свете одинокого заоконного фонаря, и дождь гулко барабанит по жестяному подоконнику, и бесконечно бубнит радио: универсальное средство против вездесущих подслушивающих устройств зловещего кай джи би, которому, разумеется, только и дела, что интересоваться занудными разговорами -- может, их, эти кухоньки, больше всего и боятся потерять наши философы. А, может, и не их. Я не знаю.