Неживой

Зильда зевнула. Руки, ноги, бедра, плечи и кожа головы её теперь словно кипятились на медленном огне, но это было уже не так больно, как в первые часы, когда она замерзала и в первые минуты, когда отогревалась. От тепла ей захотелось спать, и она снова поняла, что устала. Не просто устала, а устала так, что сама жизнь вот-вот выпадет из её нутра, и что в это нутро уже забираются холодные могильные пальцы вечной Нави.

Но Зильда ещё не решила, будет ли она спать. Может быть, сон даст ей сил уйти отсюда. А может, пока она спит эта тварь заберёт её. Как забрала остальных…

Зильда разворошила шкуры и сундуки, нашла перчатки с мехом, сапоги и одеяло, кучу бесполезных теперь золотых и серебряных украшений и дурнопахнущую камыскую походную жратву. В досаде она пнула один из сундуков, он опрокинулся, одежда из него сползла наружу и из рукава меховой куртки со звоном выкатилась бутылка с бледной жидкостью.

— Ну я и ду-у-ра, — протянула Зильда и рассмеялась. — Конечно же, ты её закрысил подальше, чтоб твои грязнули не выпили. Живём теперь!

Морщась от боли, Зильда отвернула зубами пробку, выхаркнула её в стенку шатра, достала из сундука роскошный платок, аккуратно облила его горилкой и, поскуливая, протёрла руки и ноги.

— Ух, и хорошо пошла! — прошептала она, сделав два больших глотка, и стиснула зубы, сдерживая рвотный позыв.

Стало теплее и веселее. Она вмиг захмелела. Побоявшись сломать зубы об окаменевшую на вид лепёшку, она куснула нечто продолговатое и причудливое, пожевала и выплюнула.

— Члён чёрта болотного и тот, наверное, вкуснее будет, — озвучила она, скривилась и повернулась к Зигою. — Как вы живете, тандыры вонючие, на таких харчах? Умереть же лучше! Женой меня звал к себе ещё… Эх ты, оглобля!

Зильда умирать не хотела, сделала ещё два глотка, заснула ещё кусок в глотку, давясь и кряхтя, прожевала и заставила себя проглотить. Потом ещё один и ещё.

— Мы в деревне остановились, думали что делать, и пить начали, — сказала Зильда, вернувшись к огню и морщась от непривычного вкуса на губах, который даже горилка перебить не смогла. — Спать уже никому не хотелось. Домишко одно ветхое подожгли, чтоб светлее стало. Нам-то и не привыкать с голой жопой оставаться. Сидели, ворковали, куда дальше податься. К князю не вариант был возвращаться, тут-то мы и не виноватые, но лица у нас такие, сам знаешь, подвох бы почувствовал, даже ежели и не виноватые мы. Казнил бы нас, как пить дать. Сидели-сидели, ещё до зари никак час был, а тут оно снова завыло. На этот раз повыло коротко, да заткнулось. Глаза-то у нас и загорелись, ежели оно не одно, то, стало быть, и награды мы не лишились. Вторую зверюгу изловим, верёвками повяжем, волочило смастерим из досок, да к князю отвезём. Пускай посмотрит сам на это диво дивное, трахается с ним или чем там князья занимаются, да от награды и нас родных, уже не отмажется. Так и порешили, факелы в зубы взяли, верёвки достали да в лес понеслись, лихо лихое ловить. К погосту кинулись, к амбару, к речке — нигде нету. Тут-то Беззубый и говорит: «Хозяйка, а Забой-то где? Не видно его что-то. С нами же был». Звать его начали. Забой, Забой, кричим, а он и не отзывается, ни баса не слышно его, не хмыканий. Нашли его у колодца. Без башки совсем. Я тогда ещё не труханула. Злость меня взяла за Забоя. Мы его с каторги увели, три золотых за его здоровую башку вмятую и пузо неугомонное отдали. Ни разу не пожалели. С кулака коня останавливал. Копья и стрелы ему что зубочистки. Дуэлянты и склочники на него и не смотрели, боялись. Места живого не было, а он всё не дох, каждый раз поправлялся. Никто с ним совладать не мог. А эта тварина смогла. Да ещё так, что не пискнул.

Зильда горько выдохнула и смахнула проступившие слёзы. Зигой так и не пошевелился.

— Взвыли мы, да бросились кто куда зверюгу рубить. То там, то здесь факел мелькает, да сабля блестит. То там, то тут крик. Загоняй! Лови! Вот там видел! Убил! Поймал! Тишина. А потом снова вой. И снова крики. А я с Тихоней без кипиша пошла всё обходить. Нету ни следа. Тут Тихоня занервничал. На уши показывает, мол, слушай. Я слушаю, а криков-то и не слышно уже. Вообще ничего не слышно. Тихо. Как в могиле. Заря первая зацвела. Из-за дома к нам Беззубый вышел. Упал прям перед нами, рукой пытался в пузо назад кишки свои убрать. Прохрипел что-то, я не разобрала, да дух испустил. Тихоня посмотрел на меня, а я у него такие глаза никогда не видела. И бросился наутёк. Меня бросил. С ума что ли поехал? Вот урод. А я что? А я саблю в руку взяла и тихонько так чертыхнулась, да пошла осторожненько из деревни пешкодралом. Ой зря я Огонька оставила, дура… Молилась, не скрою. Знаешь, долго так шла, а чувство, что мне сейчас в глотку вопьётся, так и не проходило. В какие-то моменты страх так брал, что бежала во весь опор, пока дышло наружу не просилось и в глазах не темнело. Замечать начала, что лес он не зелёный, как обычно, а хмурый какой-то. Не дышит ветрами и ветками не качает. А как замер. Чужой лес. Вышла на поляну. А на ней знак какой-то колдовской какой-то из веток сложенный. Похоже на то, что после первой зверюги осталось. Я круг по груди провела, да пошла прочь. И к погосту вышла. К тому, где мы первого сожгли. Кругами ходила. Не могла я сама кругами ходить! Всю жизнь хожу по местам лихим, знаю, как не закрутиться и вперёд уйти. Нечистая меня запутала, как пить дать. Я назад в лес бросилась. И ещё потом. И ещё. Что день, что ночь. Так и ходила кругами, пока снег не пошёл. Нашла Тихоню. Жалко смотреть на него было. Мелкий был, но псом бешеным всегда бросался, плевать кто пред ним и сколько. Вот он-то уж точно ни меча, ни смерти не боялся. Танцевал с ними, как с родными. Из Васильевска с ним вышли. А тут лицо, как у юнца, которого от сиськи оторвали и первый раз пожарища занюхал…

Уголёк от кострища треснул, взорвался и угодил на штанину Зигоя. Пока он горел и прожигал его до мяса, Зигой не шевелился.

— Да, что с тобой, собака?! — закричала на него Зильда, слезы брызнули у неё из глаз. — Слышишь меня, ты? Ты тут последний живой человек! Никого больше нет! Скажи мне хоть слово! Ну! Говори со мной!

Зильда рывком встала, подошла к охотнику, наотмашь ударила его, забыв о боли, ещё раз и ещё, а он мотался от её ударов, как стремя без ноги. Она закричала, опрокинула его наземь, забралась сверху и начала царапать и щипать его. Слезы градом лились с её лица на его лицо и вдруг он моргнул.

— Баба… — произнёс он тихо, огляделся и попытался встать.

— Ты живой, — улыбнулась Зильда, слезла с него и утёрла слезы. Чертыхаясь, подобрала с пола бутылку, вернулась к нему, уселась рядом, запрокинула голову и влила ему в губы. — Давай, родной, пей. Пей, как в последний раз пьёшь. Может, это он и есть. Пей же, пёс.

Кожа камыса начала розоветь, в глазах появилась жизнь, и он мотнул усами, скривившись от жара огненной воды.

— Зря ты пришла сюда, — сказал он, сел и снова уставился на огонь. Не сводя с него глаз он подкинул туда ещё полено.

— Ты как живой-то оказался? Почему?

— В жильё доброго человека злой дух никогда просто так не войдёт. Только обманом. Я тебя не пускал. Стало быть, ты человек живой. Зря ты сюда пришла.

— Твои где? Охотники где?

— Все полегли. Кроме Хэргэка, если послушал. А я вот шатёр поставил. Никогда не прятался. Но поставил. Больше нельзя было сделать.

— Ты ранен?

— Да нет, — Зигой провёл рукой по пузу. — Помяло меня, конечно, но куда хуже мяли. Как так вышло, сам не знаю.

— А твои-то где? Мужики где?

— Нету их, — Зигой подтянул непослушные руки и сомкнул их в замок. — Надо было домой идти.

— Так пойдём, — взмолилась Зильда. — Пойдём домой, миленький. Я согласная. Только забери меня.

— Не дойду уже. Здесь сидим. Может прояснится всё. А может нет, — Зигой загадочно замолк.

— Хочешь сказать, мы тут в безопасности?

Камыс не ответил, только пожал плечами. Зильда оглянулась на полог и поближе подгребла саблю.

— Что оно с тобой сотворило? Ты не в себе был, пока я в тебя горилки не залила.