Шанель

Впрочем, с тех пор, как Дашенькаузнала, что не слишком, может быть, подвижный, зато максимально высокопоставленный речевой аппарат, поцокивая, произнес в положительном смысле имя ее отца, горечи почти вовсе не стало в ее речах, адетские воспоминания словно бы ожили, обновились и буквально не сходили с уст, и во всей Дашеньке появилась эдакая предпраздничность, эдакое ожидание перемен, ожидание близкого чуда. Дашеньказаэто время дважды съездилак отцу, с которым, вообще говоря, встречалась, даже и перезванивалась, нечасто: первый раз съездила, едваузналао высочайшем посещении: поздравить с орденом и расспросить в подробностях как и что; другой -- когдас посещения пошел уж второй месяц, аБоевой Соратник И Друг Молодости И Ранней Зрелости так и не дал еще Николай Нилычу знака -- Дашенькауговаривалаотцапроявить активность, напомнить о себе: когда, мол, человек так высоко сидит -- это вовсе не в стыд, не в поношение, размеры тут несоизмеримые, даеще и дружба! -- онаи раньше уговаривала, с самого возвышения Боевого Соратника, но Мертвецов как всегдаи, может быть, даже больше чем всегда, резче, в гордыне своей оставался непреклонен: ну чего еще, дескать, не хватает тебе?! И у тебя квартира, и у дочки, и машину через год меняешь. Или поиздержалась? и Николай Нилович раскрывает бумажник. Бери сколько захватишь. Никогдане отказывал, и сейчас -бери! Ах, папа! едване рыдает Дашенька. Ну как ты не понимаешь?! -- это же другие люди, другая жизнь! Разругались они в тот раз вдребезги, но надашенькино предощущение счастья не повлияло это никак, разве усилило, и вот именно в этот вечер, когдазаявились в дом матери Ксения с женишком -- в этот самый вечер ожидание чуда, как мне показалось, достигло у Дашеньки вершины своей, кульминации, и уж если б сегодня же и не разрешилось как-нибудь, пусть хоть и отрицательно -- дальше могло бы только опасть или привести Дашеньку к безумию.

Они мирно сидели втроем зачайным столом: Дашенька, Ксения и женишок; и я, успокоенный, загипнотизированный долгим неподвижным созерцанием светлого прямоугольника, в котором, словно в видоискателе, компоновался групповой портрет, обставленный цветами, фруктами, фужерами, дымящимся самоваром -- я едвали уже не дремал, и все-таки от Дашеньки, напряженной, неестественно оживленной, похорошевшей, шли по всей квартире волны тревоги, волны ожидания чего-то, что вот-вот должно случиться -- нет, не меня Дашенькаимелав виду, хоть и не выпускалаиз сознания: я торчал у нее в спальне, точно занозапод ногтем: зрелище чистой любви дочери, поселившее в Даше ощущение собственной греховности, требовало легализовать меня, продемонстрировать, что ничего и в ее, матери, жизни, в ее поведении нету дурного, все честно и открыто, -хорошо, что я вовремя заметил -- иначе не успел бы надеть настекло заглушку, -- как Дашенька, улучив момент, всталаиз-застолаи двинулась в мою сторону, и, покая шипел зазакрытою дверью: не хочу! не могу! не выйду! не-го-тов! -- в воображении моем представлялось шипение в другой комнате, у чайного стола: к любовнику пошла, к любовнику! онатам, в спальне, любовникапрячет, амне не показывает из педагогических соображений. Помнишь, сколько мы звонили, покаоткрыла! -- и женишок, кажется, влюбленный в Дашу уже больше чем в Ксению, возмущенно возражал: как ты можешь, как смеешь?! про свою мать! Онау тебя такаяю такая замечательная! Ах, если б у меня былатакая мама!.. и все-таки вовсе не я был причиною дашиного беспокойства, дашиной непоседливости, аИзвестно Кто.

Женишок же, кстати сказать -- женишок мне понравился, это независимо от того, что ксюшины глаза, светясь то невиданной мною в них никогданежностью, то горячей злобою, не отрывались от него весь вечер, и зеленый лучик индикаторанапряженно играл начерном секторе. Нервный, хрупкий этот блондин, студент-первокурсник театрального училища, совсем молоденький провинциал -моложе Ксении по меньшей мере настолько же, насколько я был моложе Даши, -поначалу смущенный, зажатый до того, что ронял стулья карельской березы (Идиот! сразу пришло мне в голову. Идиот в смысле: князь Мышкин. И девственник. Вот чего Ксения злобою-то посверкивает, вот почему, несмотря навсю в него влюбленность, позволяет мне приходить! Утробаненасытная, бешеная матка! -- мальчикасовратить не рискнула, а, может, и не сумелапросто!) -едвачем-нибудь увлекался, начиная рассказывать -- становился вдруг ловким, изящным, заразительным: вы просто представить не можете! Когдамне сказали, что набирает Петровский!.. Я ведь его хорошо знал, все фильмы с его участием видел. Он всегдатакой подтянутый, свежевыбритый. И вот проходим мы тур затуром, экзамены принимают ассистенты, аего нам все не показывают. С нами же, вообразите, сдает один: немолодой, лет тридцати, эдакий хиппи: волосы, борода, джинсы -- я таких не люблю. Я б нанего и внимания не обратил -- много там всякого народа -- но больно уж он ко всем лез со своими советами: как, мол, нужно читать дакак этюды разыгрывать. Он, дескать, опытный, четвертый год поступает. Когдаон начал циничные вещи про театр говорить, про Петровского -я его чуть не избил, вот честное слово. Как же, говорю, ты к нему учиться идешь, если не уважаешь нисколечко?! А потом -- вы поверить не сможете! -оказалось, это сам Петровский и был. Поканами занимались ассистенты, он в гуще жил, ночевал в общаге, присматривался, кто из нас кто. Че-ло-век!.. Дашеньке будущий зять тоже явно нравился: несмотря нанерв свой, наожидание, нанеестественное оживление, слушалаонаискренне внимательно, искренне заинтересованно, головою покивывала, вставлялагде надо одобрительное замечание, где надо -- подталкивающий вопрос.

Вечер меж тем подходил к концу, я, совсем успокоенный, убаюканный, поверивший уже, что предчувствие обмануло и меня, и Дашеньку -- каждого в своем -- и что ни скандала, ни знакане будет, по крайней мере -- сегодня, -- я не снимал больше подложку со шпионского моего оконца, а, развалясь поперек карельской березы кровати, в полудреме слушал доносящиеся из прихожей прощальные реплики трех голосов, и тут, словно чтобы замкнуть вечер в композиционное кольцо звонков, заверещал телефон, не пикнувший завсе время ни разу: и тот заверещал что в комнате, и тот что в спальне, параллельный, -тихо, скромненько, но былав звонке неуловимая какая-то, особая настойчивость, так что, не знаю уж и почему, амог он соперничать с давешним ксениным, дверным: может, дашенькино ожидание все-таки передалось и мне, подействовало! -- телефон все звонил и звонил, тихо и занудно -- трубку же никто в комнате почему-то не брал: оттудаслышалась суетакакая-то, возня, грохот. Дернувшись к закрышке, чтоб посмотреть, в чем дело, я остановился наполноге: телефон притягивал, не разрешая оставить, настойчиво требовал снять трубку: ни однамеждугородная, ни однамеждународная не бывает так назойлива, и я, понимая, что выдаю себя, доделал шаг и трубку снял. Говорят из Личной Канцелярии, проверещаламне онамужским голосом. Дарью Николаевну, пожалуйста, -- не спросиладаже, сука, домали, кто говорит не спросила: видно, зналаи то и другое, и еще какое-нибудь неведомое третье.

Сам уже не понимая что делаю, открыл я спаленную дверь и, нелепо тычарукою в параллельный комнатный аппарат, произвел несколько безуспешных попыток -пропал голос! -- сказать что-нибудь Даше -- таже лежаланаполу, запутавшись лямками вельветового комбинезонав упавших с антресолей лыжах: самабеспомощная, даеще и перегородившая путь к телефону гостям; Мышкин пытался распутать, освободить, поднять будущую тещу, аКсения, увидев меня, ты! ты! это ты! закричалаи, словно передразнивая беспомощный, параличный мой жест, вытянулаправую руку, заостренную указательным пальцем.

Дядя Нолик, хрипло, шепотом, вырвалось, выдавилось, наконец, из меня, и все вмиг затихло кругом, замерло, застыло: замолчалаКсения, обездвижел Мышкин -- только так и не освободившаяся от лыжины Дашамедленно поползлак аппарату, словно демонстрируя собою мужественнейшего летчикаМаресьева.

Да, слушаю, сказала, доползя. Назеленой пластмассе трубки, что продолжал я держать в руке, поблескивали капельки пота: следы необъяснимого, иррационального волнения, в которое привели меня отнюдь не разоблачение, отнюдь не скандал, не успевший, собственно, разразиться, но коротенький этот трубочный монолог, трубочный глас -- анекдоты о Прежневе, презрение к правителям и проч. -- все это, вероятно, как дерьмо, плавало по поверхности души -- в самой же последней глубине ее, лениво пошевеливая мощными щупальцами, настороженно дремало чудовище преклонения перед высшею властью, чудовище искреннего верноподданничества. И у меня, и у остальных. Глубокоуажения. Лакейская под лестницею!