Агенство БАМС

И покуда Петр Иванович в свою очередь старался продемонстрировать всем, что все произошедшее было так и задумано, Оболенская решила, что и дальше сидеть без дела никак нельзя и недурно было бы что-то предпринять. Шульцу на беду, предпринять это что-то она решила, не слезая с его колен, принявшись ерзать на них, выделывая в такт музыке чрезмерно смелые движения.

— Ох, — только и выдохнул Петр Иванович, когда Настасья Павловна обхватила его колени своими, собираясь выдать очередной пируэт, и быстрым движением ухватил своей рукою ее ногу, удержав оную на месте. — Встаньте же с меня наконец! — почти простонал лейб-квор.

— Ох, — ответила в тон ему Оболенская, вдруг осознав, в какой позе они сидят перед огромным количеством народа. А что, если кто-то из присутствующих узнает их? Это скандал!

Как можно изящнее Настасья Павловна поднялась на ноги, взмахнула пышными юбками и, взяв Шульца за руку, потянула за собой в танце. Она никак не могла допустить того, чтобы оставить его одного и упустить из виду.

Удивительно уступчиво — Оболенская подозревала, что причиной этого является безотлагательное желание ее придушить — Петр Иванович последовал за ней и, весело кружась, они скрылись за кулисами. И только тогда Настасья Павловна вспомнила о причине всего произошедшего — Моцарте. Не о композиторе, конечно, а об одном весьма упрямом пианино, которого теперь нигде не было видно.

— Знаю, что вам не терпится выказать мне все обуревающие вас чувства, — быстро заговорила Настасья, не решаясь даже взглянуть на лейб-квора, — но нам нужно сначала найти кое-что важное, поверьте мне. Идемте же, Петр Иванович, прошу вас!

Поддавшись отчаянию, звучащему в голосе Настасьи Павловны, Шульц пошел за нею.

Но вот беда — Оболенская совершенно запамятовала, какая из гримерных — ее. Впрочем, у нее и шанса не было это запомнить — и туда, и обратно зловещая дама гнала ее, словно упрямую кобылу.

К счастью или несчастью, гримерная нашлась сама, а вместе с ней — вышеупомянутая женщина и Моцарт.

Пианино неловко переминалось с ножки на ножку, а подле него, распластавшись, лежала его жертва. Настасья Павловна зажала рот рукой и подбежала к несчастной, думая, что Моцарт убил ее, но та оказалась всего лишь в обмороке.

Решив, что это только к лучшему, Настасья Павловна наставила на пианино обвиняющий перст и приказала:

— Домой! Немедленно!

Обычно послушный в случае собственной провинности, как нашкодивший пес, Моцарт на сей раз даже не подумал исполнить распоряжение хозяйки. Протестующе хлопнув крышкою, он боком уперся в дверь, всем своим видом показывая, что Настасье Павловне нужно непременно туда заглянуть.

— Ты прав, — ответила Оболенская, — я переоденусь в свое платье, но потом все равно отправлю тебя домой!

Вспомнив о присутствии Шульца, наверняка удивленного тем, что Настасья Павловна беседует с пианино, она, повернувшись к двери, из-за плеча кинула лейб-квору, по-прежнему не решаясь поднять на него глаз:

— Обождите здесь, Петр Иванович! — и скрылась за дверью.

Секундой спустя оттуда раздался приглушенный крик и послышался короткий, но громкий стук.

Ворвавшийся внутрь Шульц застал перед собой малоприятную картину. Оболенская расширенными от ужаса глазами смотрела в пол, а на полу…

А на полу находилось очередное послание от «странного человека».

Совсем еще юная девушка, судя по одежде — простолюдинка, лежала на деревянных досках. Кожа ее чуть посинела, как от удушья, глаза были выпучены, рот раскрыт в безмолвном крике, а изо рта вывалился распухший язык с явными следами латунного порошка на нем. И пальцы на ее руках были выгнуты неестественным образом, простершись к небесам. Точно также, как у Лаврентия Никаноровича.

Пока Шульц осматривал новый труп, Настасья Павловна юркнула за ширму и трясущимися руками принялась натягивать на себя собственную нижнюю юбку, чтобы хоть как-то прикрыть ноги, презрев при этом то, что с ней в одной комнате находится мужчина. Оставаться перед Петром Ивановичем в столь постыдном одеянии казалось сейчас Оболенской гораздо более ужасным, чем одеваться при нем.

Но Настасья по-прежнему чувствовала себя в этом наряде неловко, а потому почти решилась попросить Петра Ивановича выйти, дабы она могла полностью переодеться, но он ее опередил, заговорив первым, предварительно деликатно откашлявшись.

— Настасья Павловна!

— Да?

— Как вы обнаружили ее?

— Она… она вывалилась на меня прямо из шкапа, когда я открыла дверцу.

— Жертва вам знакома?

— Не знаю. Не уверена…

— Понятно. Надобно вызывать фельдмейстера, Настасья Павловна. Могу я оставить вас ненадолго?

— Нет! — поспешно воскликнула Оболенская, осознав вдруг, что останется наедине с трупом. Впрочем, она тут же взяла себя в руки и добавила:

— Позвольте, я… сменю платье…

— Конечно-конечно! — перебил Шульц. — Я подожду вас в коридоре.

— Благодарю вас, — с облегчением выдохнула Настасья Павловна и попыталась не думать о том, что в нескольких метрах от нее лежит мертвая девушка. Причем, мертвая девушка со смутно знакомым лицом.

Пальцы почти не слушались Оболенскую, посему корсет она решила не надевать, и не без труда натянула на себя только платье. Очень простого, на ее удачу, покроя. После этого Настасья Павловна схватила свои плащ и веер, и быстро выскочила за дверь, желая удостовериться, что Петр Иванович не покинул ее.

Он был на месте. Опершись плечом о стену, господин лейб-квор с интересом разглядывал Моцарта, застывшего в позе, полной такого достоинства, какое только может быть у металлического пианино, сплошь и рядом украшенного уродливыми заплатами.

Отметив про себя тот факт, что дама с плетью исчезла, Настасья Павловна наконец отважно взглянула Петру Ивановичу в лицо и решительно заявила:

— Я иду с вами.

Тот успел лишь рот приоткрыть, дабы сказать что-то, что явно не понравилось бы Настасье Павловне, как вдруг в царящей вокруг тишине послышался негромкий и оттого еще более зловещий смех. Оболенская и Шульц слаженно обернулись на звук и успели заметить край плаща, мелькнувший за поворотом коридора, ведшего к сцене. Оба, не сговариваясь, тут же рванулись следом за злодеем. Внезапно единственный фонарь, освещавший закулисье, погас, и в наступившей темноте они различили — а может, им это только почудилось — неясную тень, скрывшуюся за занавесом и, не раздумывая, побежали за ней следом. И только когда в глаза им ударил яркий свет, Настасья Павловна поняла, что они снова оказались на сцене. И снова — в главных ролях.

Утром того дня, когда знать Шулербурга томилась в предвкушении представления, что давалось в «Ночной розе» нынче же вечером, Шульц проснулся отчего-то злым и невыспавшимся. Трое суток кряду, посвященные слежке, не прошли бесследно. В своей удобной постели лейб-квор проворочался с боку на бок несколько часов перед тем, как Морфей увлек его в свои объятья. И хоть мысленно заверял себя, что причиною тому была исключительно усталость, которая действовала на него совершенно непостижимым образом, наслав бессонницу, стоило признаться, что виною были также думы об Оболенской.

В полудреме перед мысленным взором Петра Ивановича мелькали возмутительно откровенные, но приятные глазу — и, чего греха таить, другим частям тела — картины. И, начисто лишенный сил, Шульц даже не пытался изгнать их из своих фантазий.

Ему представлялось, что они с Оболенской одни, танцуют, окруженные вековыми деревьями, и он крепко прижимает к себе стройный девичий стан.

— Настасья Павловна, одежда ваша, прямо скажем, совсем не по моде Шулербурга, — отчаянно ругая себя последними словами за столь откровенную невежливость, все же проговорил лейб-квор, запрещая себе опускать взгляд и смотреть на обнаженные почти по колено ноги Оболенской, обтянутые шелковыми чулками. — Так и инфлюэнцу подхватить недолго, право слово.

— Что вы, Петр Иванович? Мы же в вашем сне. А здесь нам можно все…