Агенство БАМС

Он почти взялся за хромированную ручку дверцы, когда услышал голос Оболенской:

— Нет-нет! В том нет нужды. До встречи, Петр Иванович.

И не успел Шульц опомниться, как гибкая фигурка выскользнула из паромобиля и вскоре исчезла из виду, сливаясь с темнотой ночи.

Первая потребность догнать и вернуть себе — совершенно неуместная и ненужная — была с досадою изгнана Петром Ивановичем. Кто он такой, чтобы докучать докучливым девицам?

С силой сжав челюсти, Шульц проследил взглядом за тем, как ненамного — всего на расстояние, чтобы впустить стройную девицу внутрь — приоткрывается входная дверь особняка, после чего дернул рычаг паромобиля. Агрегат взревел, и Петр Иванович самодовольно улыбнулся. Пусть у Оболенской теперь и будет объяснение с отцом, откуда Настасья Павловна возвращается в столь поздний час — ему все равно.

Вырулив на оживленную даже средь ночи улицу, Шульц взял направление вовсе не к себе домой. Непременно нужно было доставить материалы в штаб агентства. И пренебрегать своими обязанностями лейб-квор не собирался ни ради кофию, ни ради отдыха. Ни ради девиц. Пусть даже без них его жизнь и не будет настолько полной, как хотелось бы.

— И что же ты, Петя, думаешь по этому поводу? — попыхивая сигарой, привезенной из-за границы, вопросил Анис Виссарионович в третий раз.

Несвойственное фельдмейстеру панибратство, что высказывалось Фучиком только когда он пребывал в высшей степени возбуждения, заставило Шульца слегка искривить губы в улыбке, которую лейб-квор все же не смог сдержать. И хоть она была крайне неуместна, Петр Иванович, почувствовал, как напряжение, сковывавшее его члены, пожалуй, с той самой минуты, как он увидел подле особняка «странного человека», понемногу отступает.

— Я думаю, господин фельдмейстер, что необходимо донести до великого князя по всей форме мой доклад, который я непременно напишу сегодня же ночью, и предупредить о том, что над императорским домом нависла угроза.

Фучик вскочил с места, замахавши руками на Шульца, будто тот сказал величайшую глупость, чем заставил Петра Ивановича озадаченно посмотреть на фельдмейстера. Что же это выходит? Анис Виссарионович не придает значения тому, что дело приняло такой оборот? Сначала кучер племянника великого князя был найден сыскными в сквере, на берегу пруда. После — был так же умерщвлен лакей в летнем доме княгини, куда сама великая чета перестала наезжать с неделю назад. И вот теперь почил в бозе чудаковатый Лаврентий Никанорович, князева седьмая вода на киселе. Старик этот отличался буйным нравом и нетерпимостью к тому, чтобы возле него в доме находилась хоть одна живая душа. Слуги Лаврентия Никаноровича поселялись в отдельном флигеле, обязанности свои выполняли споро и стараясь не попадаться хозяину на глаза. Этим и воспользовался «странный человек», беспрепятственно проникший под сень дома.

— Что ты, голубчик? Как же можно великого князя, да такими глупостями от дел отрывать? Отбыл он уже в столицу, здесь только Ее Высочество остались. И та под присмотром родственницы. — Он немного помолчал, покивал сам с собою, после чего добавил: — Явится штабс-капитан завтра утречком за новостями, я ему коротко все и обскажу.

— Так что же, Анис Виссарионович, вы меня от бумажной работы избавить хотите? — нахмурив брови, поинтересовался Шульц.

С одной стороны, он был рад подобному исходу, намереваясь предаться сначала размышлениям о деле «странного человека», а после — отдыху. С другой — пренебрегать обязанностями, что легли на его плечи, когда ему поручили дело такой важности, не намеревался.

— Полно, Петенька. Тут и без крючкотворства есть, чем время свое занять. Отчет твой я принял, сейчас еще сыскные приедут, а уж они лодырям квартальным из Охранного ни крошечки там не оставят, и можно пока расходиться.

Фучик потер руки, будто ему удалось сорвать знатный куш, неожиданно подмигнул Шульцу, и, мурлыкая что-то себе под нос, вышел из кабинета Петра Ивановича, куда явился сразу же, стоило лейб-квору переступить порог агентства.

Шульц пожал плечами, ослабил ворот наглухо застегнутого жилета, отошел к окну, опершись возле него рукою и выглянул в темный проулок. Мысли его нежданно приняли отличный от важности дела семьи великого князя оборот, сосредоточившись на Оболенской.

Эта юркая девица, из семьи весьма уважаемой, свалилась ему на голову в буквальном смысле этого слова, в тот момент, когда он занимал свои диспозиции для слежения за особняком. Какой черт дернул Настасью Павловну залезть на дерево, где она с комфортом и разместилась на одной из нижних ветвей, и для чего ей понадобилось наблюдать за домом великого князя, где гостил Лаврентий Никанорович — сохрани, Господь, его грешную душу! — Шульц вызнал не сразу. Поначалу его и вовсе этот вопрос волновал в самую последнюю очередь, ибо Оболенская падала сверху беззвучно, но неотвратимо, аккурат в тот момент, когда Петр Иванович собирался спрятаться под старой лодкою, на счастье его лежащей неподалеку от особняка. Как он успел заметить летящую прямо ему в руки Настасью Павловну — тогда он еще не знал имени этого сошедшего с небес «ангела» — и как подхватил ее возле самой земли — до сих пор оставалось загадкой даже для него самого.

Однако «ангела» это происшествие, похоже, не смутило. С бойким видом Оболенская тут же сообщила ему, что теперь она будет наблюдать за домом вместе с ним, на все расспросы о том, что же интересного столь юная особа могла узреть в унылом времяпрепровождении таинственно молчала, но знатно пикировалась с ним, чем развлекала — и, чего греха таить, отвлекала — лейб-квора в его занятиях первостатейной важности.

А важность эта заключалась в том, чтобы не упустить момент, когда в особняк проникнет тот самый «странный человек». В том, что это случится непременно — Шульц не сомневался. Все его наблюдения за главным подозреваемым и его передвижениями по Шулербургу буквально кричали о том, что рано или поздно он предпримет попытку проникнуть под сень сиятельного дома.

Шульц и отвлекался долее чем на полчаса от наблюдений за домом князя лишь четырежды за последние трое суток. В первый раз когда Лаврентий Никанорович отбыл на ужин к барону N — роскошные балы, устраиваемые в его поместье, гремели своей славой по всему городу и заканчивались лишь под утро. И еще трижды, на срок более краткий.

Потому после слежки чувствовал такую усталость, что справедливо опасался проспать сутки напролет, стоит ему только оказаться в постели, а не под лодкой в компании Оболенской.

Кстати, о последней. Петр Иванович боялся признаться сам себе, но он испытывал ту степень досады, что и существовать позволяет безо всяких серьезных неудобств, но которую, в то же время не замечать невозможно. Что же теперь — они с Настасьей Павловной больше не будут проводить время вместе? От чего-то сей факт решительно не нравился Шульцу. Дочерьми Павла Александровича Оболенского до сей поры он не интересовался, да и знакомство с отцом семейства почти никакого не свел, потому последующие их приятельственные отношения с Настасьей Павловной — если таковые будут иметь место — выглядели бы, по меньшей мере, странно. Этот-то факт и раздосадовал Петра Ивановича.

Поморщившись от собственных измышлений — далеких от того, чем ему следовало бы занять свой ум — Шульц огляделся, после чего вышел из кабинета, решив, что если судьба будет к нему благосклонна — или, скорее, неблагосклонна — завтра же они с Оболенской увидятся на представлении в «Ночной розе». О том, что девице из семьи уважаемой вовсе нечего делать в таком месте, он старался не думать.

А зря.

Настасья Павловна Оболенская — в девичестве Галицкая, а среди близких просто Настенька — имела в свете и среди всего своего окружения репутацию особы крайне милой и обворожительной, но, увы, ума весьма недалекого, что, впрочем, некоторыми представителями мужской части общества считалось не меньшим достоинством, чем ее красота и прекрасные манеры. Кроме того, данная характеристика Оболенской чаще всего была только на руку, посему и заблуждение сие в людях она всячески активно поддерживала.