Дурная кровь

Не к добру мужчинам подглядывать за таинством рождения новой жизни, но женщину схватило внезапно, баню натопить только бросились, так что, кроме как за стенку, Верду и старосте деться оказалось некуда.

— Чего припёрся? Звал тебя кто? Пшёл прочь! — попытался будущий отец замахнуться на незнакомца, когда тот только вошёл, но Верд так тяжело зыркнул, что староста не решился перечить: — А то и оставайся, всяко человек с мечом пригодится злых духов отгонять…

— Воды горячей! — Талла выглядывала из комнаты, повисая на двери, и тут же снова пряталась внутри, как вдёрнутая за волосы. — Тряпок чистых! И нож, да проколите над огнём!

Верд не хотел смотреть, но всё одно увидел женщину, катающуюся по смятой кровати, потную, зарёванную. И колдунью. Не наивную глупую девчонку, что впустила в дом незнакомца, а настоящую магичку, уверенную, сильную, с прямой спиной и лёгкими, но крепкими ладонями. Она прижимала их ко лбу женщины, окутывала её лицо голубоватым сиянием, и крики той ненадолго стихали.

Староста ругался, носясь от стенки до стенки:

— Баба нерадивая! Ну куда, куда, в метель-то рожать?! Ух, ничего им не доверить!

А Верд стоял у окна, с трудом сдерживаясь, чтобы не наподдать коленом безвинному перепуганному мужику. Знамо дело, над первенцем все трясутся. Это тебе не четвёртое нежеланное дитя, которое иной раз и вовсе могут притопить, коли живым на свет появилось.

За окном выла метель. Тягуче, с переливами, с рычанием. Так, как не должна завывать природа. Недобрый знак. Недобрые роды. Раньше срока, при мужиках, без лекаря и повитухи. Плохо. Очень плохо. Мужчина не убирал ладони с меча, и тот словно знал, что скоро пригодится, едва чутно подрагивал.

Запыхавшиеся тётки, мамки, няньки — того Верд не ведал, без толку носились туда-сюда, только выстуживая избу. Верещали, причитали и молились Трём Богам, покровителям смертных. Да бесполезно: буран не утихал, а баба всё никак не могла разродиться.

— Как без баньки-то? Дрова, точно Богиня с Котлом на них плюнула, сырые! Нипочём не занимаются! — рябая тётка уселась на пол, раскачиваясь из стороны в сторону, поймала штанину старосты и запричитала, размазывая сопли по красному лицу: — Как же без баньки?!

Верд, на всякий случай, отодвинулся подальше: того гляди начнёт ещё и за него хвататься, запачкает, порвёт одёжу.

Староста тоже не горел желанием утешать плакальщицу. Самого б кто успокоил. Он вырвал ногу и не слишком старательно приподнял тушу родственницы:

— Да не вопи ты! Одно слово: бабы. Что жена, что тёща! Талла пришла, сейчас всё поправит.

Верд удивлённо приподнял брови, но промолчал: колдунья колдуньей, но, когда жена на сносях, мог бы и озаботиться заранее сухими дровами, а то и повитуху зазвать погостить. Видно же, что первенец поздний: мужик уже старостой заделался, а всё наследником не обзаведётся.

— Да как так-то? Всё на колдунью? Управится ли? А ежели оглоеды поналетят? Как отгонять, кому молиться, ежели не по чести таинство учинили?

— Уймись, дура! — староста с усилием за грудки приподнял тёщу и усадил на лавку. — Всё Талла поправит, всё сделает. На то колдунью и держим!

А вот охотник подобной уверенностью похвастаться не мог: он уже сообразил, что отсыреть в бане дрова никак не могли, да и печь неспроста начала чадить чёрным вонючим дымом. Злые духи оглоеды не любят тепла, а вот свежей кровью полакомиться — это да. Они летят к роженицам, как бабочки к костру, да только не сгорают в пламени, а отщипывают человеческое тепло по кусочку. Особливо приятно им лакомиться горячей младенческой плотью, едва показавшейся из материнской утробы. Для того и топят жарко баню, для того разводят огонь и ходят вокруг с обнажённым клинком: отпугивают лиходеев.

Только старосте до того дела не было: он привёл в дом колдунью и боле утруждаться не собирался.

— Нож над огнём проколи, — напомнил Верд будто бы его дело вовсе не касалось. — Да дров в печь добавь.

— А ты что это раскомандовался?! — благо, тёща и вторая баба, видно, мать мужика, оказались посметливее: подхватились и бросились исполнять приказ. Только всё больше мешали друг дружке, сталкиваясь рыхлыми задами и переругиваясь, чем помогали. А нерадивый папашка нашёл развлечение и подлетел к незнакомцу, привстал на цыпочки, чтобы пихнуть его грязным пальцем в грудь: — Чего раскомандовался, спрашиваю? Кто таков, чьих будешь, чтобы рот разевать в моём доме? Тебя звал кто разве? Ну? Отвечай!

Верд зевнул и быстрым движением выкрутил старосте руку. Да так сильно, что густой чёрной бороды аккурат достало подмести пол:

— Жена, говорю, у тебя рожает. Иди подмогни, а не дурью майся.

Охотник не отказал себе в удовольствии поторопить мужика пинком. Тот, низко склонившись, добежал до противоположной стены, чудом не пробив её дубовым лбом, и только сильнее разозлился:

— Ты на меня руку поднять посмел?! Да я тебя!.. Да я… — сложил кулаки и неумело поводил ими в воздухе, навроде как угрожая.

— Печь, — напомнил Верд, не двигаясь с места. — Потухнет — худо придётся.

— Я тебе сейчас покажу худо, морда резаная!

Верд отшагнул в сторону, и на этот раз староста, взяв хороший разгон, всё ж таки долбанулся об стену и, рассвирепев, бросился на пришельца. Снова промахнулся и сшиб с ног мамку, а та, заверещав, утянула в кучу-малу и тёщу.

— Печь растопите, дурни! — повысил голос охотник, но кто ж его услышит за руганью и воплями. — Оглоеды налетят, — сожрут всех!

Бесполезно. Верд плюнул прямо на пол и настежь распахнул дверь в комнату роженицы.

— Куда?! — взвыли вслед мамки, вдруг вспомнившие, что впускать мужей на таинство строго-настрого запрещено Богами, но чихать он хотел на их слова. Сами наложили — сами пускай и разгребают. А подставляться за бесплатно он не намерен. Ушёл бы один, не задумавшись, но не бросить же колдунью: от её тощего тельца оглоеды и косточек не оставят, а у Верда на Таллу имелись совсем другие планы.

Вспотевшая, утирающаяся рукавом, в сползшем с одного плеча платье, она носилась у кровати роженицы, щупая, заглядывая, куда не следует, нашёптывая ласково:

— Потерпи, Данушка! Ты сумеешь, милая! Давай, вдохни поглубже и ещё разок напрягись! — она подняла на Верда чистые голубые глаза: — А ты здесь чего? Мужам нельзя…

Муж, которому нельзя, мотнул головой, точно отгоняя доставучего слепня, и молча стиснул запястье девушки. Потянул.

— Куда? — заупрямилась она, упираясь пятками и отклоняясь назад. — Да что с тобой?! Дана!

Охотник зло бросил, не оборачиваясь:

— Подохнет сейчас. Как и вся их семейка. Оглоеды летят.

— Как оглоеды? — ахнула колдунья, только сейчас сообразив, как озябла. — А печь как же? Надо дров добавить…

— Нету больше дров. Опоздали. Дерево не загорится, пока они не получат своего. Мы уходим, а эти как хотят. Ай! Дура, что делаешь?!

Отскочив, как дикая кошка, Талла почмокала губами, словно пыталась распробовать укушенную только что руку:

— Я остаюсь. Подойдёшь — вцеплюсь ещё куда-нибудь, где больнее. Неужто предлагаешь роженицу бросить?

Верд задрал рукав. Два полукруглых следа от зубов перечёркивали старые боевые метки.

— Дурная девка! — нет уж, дудки! Некогда церемониться: через плечо упрямицу и во двор! Кусаться удумала, гляньте на неё!

— Сказала, не пойду! — девчонка единым прыжком перескочила полкомнаты, задрав юбку, взобралась с ногами в изголовье кровати и умостила голову Даны на коленях, погладила её щёки, утешая, снимая жар.

Верд не раз видел, как колдуют обладающие даром. Так свежий ветер обдувает горячий лоб в жаркий полдень, когда идёшь, увешанный доспехом, и уже ненавидишь палящее светило в небе.

Талла коснулась алых щёк роженицы, и невидимая сила проявилась, засияла сквозь её кожу, потекла ручьями по жилам, вытягивая, выпивая боль из тела женщины. Руки светились, как бледные голубоватые звёзды. Морщины на лбу Даны разгладились, мука перестала кривить лицо. Женщина задышала ровно, правильно, как наверняка учили. А Талла сидела, прикрыв свои голубые очи полупрозрачными веками, и знать не знала, что творилось вокруг.