Только люби

Слышу над головой злой окрик:

— Стоп! Остановись, я сказал!

Бродин. Ухмыляюсь, прокручивая на руке браслет. Забрал у мастера два дня назад. Ева так и не узнала, что я ношу ее подарок с того самого дня, как она оставила его на ручке двери.

— Райский, остынь, я сказал!

Слышится возня, какая меня мало заботит. Злой голос Пеле, все еще рвущегося меня убить. За отца. А я стою на коленях и смотрю на персональное обручальное кольцо...Ева даже не подозревает, что давно и безнадежно окольцевала меня этим браслетом. Пришпилила к себе, как коллекционер к бархату редкую бабочку.

— Стас, ты как? — Богдан приседает рядом, бросая беглый взгляд поверх моего плеча. Поднимаюсь.

— Нормально я.

Поворачиваюсь к Пеле, залпом осушившему мою стопку водки.

— Ты выпил мою водку.

— А ты убил моего отца, — показывает бармену повторить.

Дима смотрит на меня вопросительно, киваю. И перед Райским появляется новая стопка. Пусть пьет. Ему нужно. Потому что то, что я хочу ему показать — на трезвую голову смотреть нельзя. Я уже посмотрел — и убил. И если бы только его мудака-папашку.

Даня залпом выпивает и эту порцию. Даже не морщится.

— Хочешь отомстить?

И яростный взгляд красноречивее любых слов. Хлопаю Райского по плечу и резким движением выдергиваю со стула. Толкаю вперед. Тот пытается ответить, снова завязать драку. Но я останавливаю его.

— Я покажу тебе одну киношку, Пеле, — говорю, удерживая на коротком поводке беснующуюся ярость. Она жаждет выхода. Заполнить продуваемую всеми ветрами дыру кровью. Плевать, чьей. Но сегодня этой суке со мной не по пути. Нажралась досыта. — И если после просмотра, ты захочешь меня убить — я не буду тебе мешать.

В его глазах, таких же невыносимо синих, как у матери, вспыхивает удивление. А у меня внутри воет буря, песком посыпая открывшиеся раны. Сжимаю запястье с браслетом. Крупные звенья впиваются в кожу, отрезвляя.

— И поверь, малыш, тебе за это ничего не будет.

Он не верит, одаривая меня кривой усмешкой, но мне плевать. Потому что если Пеле меня не прикончит, я сдохну сам.

У кабинета нас догоняет Богдан. Взъерошенный, напряженный. Одетый во все черное, руки в карманах, а под черной курткой — пистолет. Готов ко всему. Единственный верный друг, что у меня остался. Единственный, что выжил рядом со мной.

— Стас… — он ничего больше не говорит, но я все понимаю.

— Все будет нормально. Не переживай, выживем.

Богдан кивает.

— Ее не было на похоронах, — вдруг говорит хрипло, заставляя все внутри скорчиться от какой-то неправильной, черной радости.

А Пеле вздрагивает и обжигает холодным бешенством. Да, ему больно. И я его понимаю. Но мне насрать на его чувства, потому что тот мудак не заслужил даже смерти. И я знаю, что когда-нибудь достану его даже в аду. Только эта мысль и греет душу.

— Как она, Богдан? — спрашиваю просевшим голосом и рукой в стену, потому что колени предательски дрожат. Меня ведет, словно пьяного, а ведь даже не нюхал сегодня.

— Она...мама не с тобой? — вдруг настораживается Райский, когда Богдан отвечает, что в порядке: улыбается, с подругами общается, к психологу ходит. Киваю. Про психолога Милка говорила да и Кот, он же Марк Котов, старинный приятель и лучший спец по мозгам, отзванивается после каждого сеанса и говорит, приходила ли Ева. Подробностей, конечно, не рассказывает, но говорит, что улучшения на лицо и вообще, она сильная и скоро ей не нужно будет к нему ходить. Это радует. Как и то, что она не пропустила ни одного сеанса после нашего кустарного флешбека.

— А еще она медосмотр проходит на новую работу, — вспоминает Богдан.

— Новую? Какую нахер работу? — пропускаю вопрос Пеле мимо ушей. Она же приглашение получила. Все, что хотела. Я душу продал, чтобы ее взяли. На что же она променяла Цюрих и работу своей мечты?

Богдан дергает плечом.

— Могу узнать…

Лишь киваю и не успеваю среагировать, когда Райский снова налетает на меня, впечатывает в стену и рычит в лицо.

— Что, мать твою, происходит, Беляев? Где моя мать?

— Отойди, Пеле, — взглядом останавливаю рванувшегося на помощь Богдана. — Иначе покалечу.

И, странное дело, Райский отступает на шаг, но держит цепким взглядом. А я все-таки отпираю дверь кабинета и приглашаю его войти. Богдан лишь коротко кивает и уходит.

— И что же ты хочешь мне показать? Думаешь, есть что-то, что может тебя оправдать?

Дергаю плечом, вставляю маленькую блестящую флешку в ноутбук, разворачиваю к Райскому. Несколько минут ничего не происходит, а потом он вскидывает на меня совершенно растерянный взгляд:

— Что это? — хрипит, явно не горя желанием смотреть в экран.

Ставлю на паузу как раз на том моменте, где полуобнаженная Ева ведет какого-то хмыря в свою спальню.

— Это, Пеле, наркота и извращенные желания твоего дохлого папашки, — даже не пытаюсь сдерживать свою злость, которая, странным образом, так и не утихла, хоть этот мудак уже лежал в земле. Ему повезло больше, сдох от потери крови, когда я отхреначил ему яйца. Визжал, как свинья, мудак. И в памяти всплывают картинки его искореженного страхом и болью лица. Обхожу стол, достаю из бара в углу бутылку водки, залпом отпиваю несколько глотков и ничего не чувствую, словно воды хлебнул.

Полная херня…

— Ничего не понимаю, — качает головой Пеле, одним движением захлопывает ноутбук, подходит ко мне, вынимает из рук бутылку, делает жадный глоток, выдыхает.

— Блядь, Пеле, хватит пить мою водку, — говорю лишь бы что-то сказать, потому что внутри демоны пляшут лампаду на углях моей заляпанной кровью души. И это, блядь, нихера не преувеличение. Прикрываю глаза, хоть как-то отгораживаясь от реальности. Да только образ Евы не отпускает: ее идеальное тело в чужих руках, след ладони на заднице и расфокусированный взгляд, совершенно невменяемый. Суки...убил бы...Но им уготована другая судьба, если выживут, конечно. — У Евы странная реакция на наркоту. Ей однажды подмешали в сок пару таблеток, так она потом такой стриптиз устроила на столе…

Помню, как вошел в класс, а Ева на столе под гогот одноклассников крутит задницей, уже без блузки...Смел ее со стола в один момент, в туалете запер, пока остальным мозги прочищал и записи удалял. Одну, правда себе оставил, чтоб было чем скрашивать свои одинокие вечера. До сих пор хранится в старом телефоне.

Смотрю на бутылку, что протянул Пеле и не беру. Расхотелось бухать как-то.

— А на следующий день нихера не помнит, совершенно. А у твоего папашки давно было желание подложить ее под кого-нибудь, — слышу, как рвано выдыхает Райский, явно сдерживая себя. Я не смог. И к моему персональному списку мертвецов добавилась еще парочка, что не выдержали моей фирменной кастрации. Ухмыляюсь и ярость внутри меня сыто урчит, вспоминая, как пировала, пока я наслаждался местью.

— И...как долго...это длилось? — он заикается и боится называть вещи своими именами.

— Ты хочешь сказать, как часто ее насиловали? — потому что иначе я не могу это назвать. И пусть она не помнит ничерта и я хрен ей когда-нибудь расскажу, потому что именно сейчас достаю из ноутбука флешку и топлю ее в бутылке водки. Пеле дергается, как от удара, и вдруг становится похожим на того пацана, что клялся мне защищать Еву. Клялся и нарушил свою клятву, как и я свою. — Шесть лет… — и кровь стынет в жилах от собственных слов. Снова.

— Блядь… — рычит Райский и бьет кулаком в стену. Еще и еще. До крови и сломанных пальцев. Сажусь на край стола, болтая бутылкой, наблюдая, как колыхается в ней кусочек пластмассы, поставивший меня на колени. Никогда не чувствовал себя настолько беспомощным, как в тот вечер, когда Богдан принес это. — Эти...встречи… — все-таки щажу Райского, устало севшего на диван, — происходили раз в два-три месяца, чтобы Ева ни о чем не догадалась. Она и не догадывалась все это время.

— И...как теперь жить, а, Стас? — спрашивает тихо.

— У тебя игра через неделю, Райский, — говорю сухо. — И жена дома беременная. Так что давай, соберись, и перестань рюмсать, что баба какая-то.