Её мальчишки

  -- Не дождёшься!

   Он всегда был таким, Лёха Евстафиев по кличке Гага. Это в своё время на уроке истории, ещё в шестом классе, кто-то из девчонок рассказывал, что, жил де такой исторический персонаж. И было у него прозвище "Гага", что значит "Хохотун".

  -- А у нас свой гага есть, - сказал тогда Борька, - Вон на четвёртой парте.

  -- Кто? Я? - сразу взвился растрёпанный Лёха и громко засмеялся, вскидывая курносый нос.

  -- Гага и есть, - согласилась и седенькая Клавдия Густавовна. Вот так и прилепилось. "Гага" и "Гага".

   И вот теперь Гага уходил. Уходил вслед за Борькой и Глебкой, вслед за Севкой. Уходил, не обещая вернуться, но, обещая, что ей, Танюхе, будет житься спокойно и светло. Ей и ещё сотням и тысячам других девчонок.

  -- Да не грусти, Танюх. Всё срастётся, - Лёха в последний раз затянулся и зашвырнул окурок куда-то в сторону парадной, - Вот, на, чуть не забыл. Научишься ещё. Ты способная.

   Гага протянул ей "Лейку". Были тогда такие немецкие фотоаппараты. И совсем даже не для любителей. Именитые корреспонденты не брезговали в те годы такой техникой, считая, что главное в снимках жизнь, а не процент бракованных точек. Что же касается Гаги, копившего на "Лейку", кажется, даже не один год, то для него фотоаппарат был всем. Лёхой, кстати, был сделан и тот самый снимок, что Борька ей подарил. Лёха вообще всерьёз увлёкся тогда фотографией. В ванной комнате у него были и химикаты всякие и чудо техники: увеличитель. Он и её даже зазывал, фотографии вместе делать. Но она не согласилась. Ишь, хитрый Гага какой. В полутёмной воняющей химикатами комнатке, только при красном фонаре с ним одним смотреть, как лица на фотобумаге проступают? Нет. Она найдёт занятие и поинтереснее. Да и что люди подумают, в конце концов?

   Впрочем, фотографировать она так и не научилась. "Лейка" та до сих пор на полке. Вон там, рядом с Борькиной фотографией, Севкиной книжкой, спущенным кирзовым мячом и...

   Всё это она брала с собой и в эвакуацию, когда её отправили от школы для сопровождения малышей. Провожали тогда её мать и Илюха. Мать рыдала навзрыд и не могла из себя выдавить ничего путного. Только махала рукой, прощаясь, кутаясь в желтоватый платок в крупную жёлтую клетку. Илюха тоже многословным не был..

  -- На! - протянул он ей что-то.

  -- Угу, - сказала тогда она и второпях сунула свёрток в карман пальтецо. Вокруг же люди, суета, машины бибикают. Не до разглядывания. Только потом она развернула завёрнутый в сургучовую бумагу подарок и поняла, что это. Уже в дороге. Оказывается, Илюха протянул ей тогда шоколадку. Большую и сладкую. И она ела её и плакала. Плакала оттого, что кроме этой шоколадки от Илюхи у неё так ничего и не осталось.

   Илюха Овербах. Большой и какой-то нескладный. Тогда, поздней осенью он отдал ей то, что было у него самое ценное. Еду. Голод уже запускал ледяные когти по улицам города. Обёртку от той большой плитки, кстати, она хранит до сих пор. В Севкиной книжке. Так, наверное, правильно. Она уехала ведь, покинув его и город. А он остался. Правильно сказал Гага: Илюха не ушёл. Он не мог уйти. Его просто не стало. В сорок третьем. Уже после прорыва. Говорили - не выдержало сердце. А у кого оно выдержало? Разве что у неё. А вот у Илюхи не выдержало. А он был среди них самым спокойным. Сколько драк прекращал ещё в зародыше, не давая вспыхнуть. И горячность Гаги и амбиции Борьки и Глебкины ехидные подначки. Всё это с лёгкостью разбивалось об Илюхину невозмутимость, его добрую всепрощающую улыбку.

  -- Ша, - говорил, слегка картавя, он, - Может, сперва разберёмся без крику, а? - и клал широкие ручищи на плечи забияк.

   А потом не стало Борьки. В том же сорок третьем. Летом. Под Курском. Сгорел факелом в своём танке. Вспыхнул и всё. Ушёл в века. Глебка только за ним не успел. Под Данцигом погиб. Уже после победы. Вылавливали каких-то малолетних недобитков по подвалам. Так Глебка, он к ним с белым флагом пошёл, как товарищи его рассказали. Говорил, - "Мальчишки же ещё. С ними бы в футбол сгонять. Жаль - мяча нет". Вот и сгонял. Тётя Маруся тогда в два дня поседела. Ведь казалось - всё. Больше волноваться не надо. Конец. А оно вон как. Ни Бориса Луценко, ни Глеба Луценко. Ни их отца.

   А Севка пропал. Сколько потом она не искала - так и не нашла следов. В последний раз была от него записка с Пулковских высот, где он в составе сапёрного батальона отбивал атаки врагов. А потом всё. Тишина. Севка всегда был тихим. Да и не осталось потом у него никого. Ни матери, ни сестрёнок. В квартиру другие люди въехали.

   А вот Гага к ней приезжал. В эвакуацию. Лихой такой. С медалями. Нашёл он её тогда в Гагинском районе. Так хохотал, как узнал, где она. "Я так и думал, - говорил, - Танюха, что ты меня не забудешь. Ведь, не скрывай, специально сюда попросилась, а?"

  -- Ты когда серьёзным будешь, Алексей? - прямо как тогда летом спросила она его.

  -- А я уже серьёзный, - Гага показательно сдвинул брови, - Серьёзней не бывает. Ты, Танюх, только дождись меня, слышишь. Я сам тебя буду фотографировать учить.

   Не научил. Не стало Гаги. Буквально через месяц. Попал под наши же снаряды, когда вызывал огонь на себя. Не мог Лёха Евстафиев без лихачества. Даже погиб, как лихач.

   Погиб. Ушёл. Как Севка и Борька, как беспокойный Глебка и неторопливый Илюха, последний, кого она видела из грузовичка, отправляясь в эвакуацию. Всех мальчишек прибрала война. Похитила. А она вот живёт. Живёт и город. Но это уже не тот город. Другие мальчишки гоняют в футбол. Другие девчонки со смешными косичками смотрят на них и фыркают, когда те, пробегая мимо, стараются задеть тех, словно бы невзначай. Да и разве может город быть таким же без её мальчишек? Без Борьки и Глебки, без смешливого Гаги и спокойного Ильи, без умницы Севки, на могиле которого в лучшем случае выбито позолоченными буквами короткое слово "Неизвестный"?