Гонимые и неизгнанные

- Нет, не дам, смеяться будут надо мной.

- Пушкин-то будет смеяться? Он никогда ни над кем не смеется...

Я отправился домой, мечтая о том, как заявлюсь к Пушкину и как серьезно буду толковать с ним в интересах одного инкогнито, желающего посвятить себя артистическому поприщу...

В раннее утро вступил на подъезд свистуновского дома, в котором Павел Сергеевич Пушкин занимал маленькую комнатку. В передней я застал пушкинских посетителей: на полу, на окне и на рундуке сидели крестьяне и крестьянки. Это были пациенты Павла Сергеевича, имевшие большую веру в его маленькие медикаменты. Сидели они в ожидании своей очереди рассказать ему про свои лихие болести. Миновав этих страждущих, я вошел в кабинет врачующего и застал хозяина толкующим с пациенткой, обвязанной тряпками. Толковал он ей, как, в чем и когда она должна принимать предлагаемые ей миниатюрные крупинки. Больная женщина, казалось, застыла: полуоткрытый рот и несмигивающие глаза ясно говорили о том внимании, с которым она глотала каждое слово гомеопата.

Уселся я на кровать Пушкина, и в то время, как он толковал со своими пациентами, входящими к нему один после другого, я занялся рассматриванием окружающего. Много труда потребовалось бы от человека, пожелавшего привести эту комнату в порядок, классифицировать разнообразную её начинку: здесь палитра с засохшими красками изолировала сапог от коллекции пил, долот и стамесок, служивших вместо пресс-папье для большой книги строительных чертежей, покоящейся на старой жилетке. И таких вещественных пластов в этой гомеопатической комнатке было очень много, и все они не походили друг на друга.

- Ну что, мой оратор, у тебя что болит? - проводив последнего пациента и садясь около меня, обращается ко мне Пушкин с такою готовностью снабдить меня крупинками, что мне решительно сделалось совестно за свою натуру, не требующую никакого лечения. Я поспешил пробормотать, что я о другом.

У меня была заготовлена речь для изъяснения моего прихода, но она вся испарилась, так как составлена она была при желании говорить о предмете так, как говорят взрослые со взрослыми, при взгляде же на закурившего сигару Пушкина я почувствовал, что меня слушает менее взрослый, чем многие из моих сослуживцев по ораторскому искусству, и начал я, как умел, излагать о цели моего прихода.

- Ты бы мне его рисунки показал или ещё бы лучше сделал, если бы его самого привел ко мне.

- Я просил их у него... да он не дает, говорит, смеяться будете.

- Отчего же ты не объяснил ему, что это вовсе не худое дело и смеяться над этим нечего. Да как его фамилия?

Я взглянул в лицо Павла Сергеевича, и мысль сохранить инкогнито моего друга показалась мне немыслимою. Я сообщил, что зовут его Василием Калистовым.

- Это твой приятель-то, шалунишка-то! Ты просто возьми его и притащи ко мне, а рисунки-то возьми сегодня же и принеси к Фонвизиным, это и их немного развлечет. Мы там посмотрим, оригиналов ему выберем. Копировать надо с хороших оригиналов, вот и научится... Ну а у тебя, мой оратор, охоты к рисованию нет?

- Нет.

- К чему же у тебя особенная охота?

Я оглядывал весь его технический отдел в тщетной надежде почувствовать пристрастие к какому-нибудь инструменту.

- Не хочешь ли быть доктором? Тут кстати бы и латинский язык пригодился. - Он улыбнулся.

Я восстал против медицинской карьеры, сопряженной с латинским языком.

- Но ведь, однако, он у тебя ничего, как-нибудь идет, латинский-то язык?

- Как-то-нибудь он идет.

Звон в церквах к обедне положил конец нашей беседе, и мы дружески расстались...

В антрактах между лекциями я дозубривал какой-то урок, как ко мне подошел Калистов.

- Знаешь, что у меня Пушкин был?

- Да, он хотел заехать.

- Ну, я их считал какими-то особенными людьми. Он как все, или, впрочем, и тем он не похож на всех. Знаешь ли, я ведь с ним разговаривал.

- А с другими ты не разговариваешь?

- Ах ты, лукошко! Да пойми, я с ним говорил, как вот с тобой говорю.

- И лукошком его назвал?

- Ну. - Калистов встал и пошел на свое место, но с половины дороги воротился и снова сел на свою скамью. - Нет, вот в чем штукенция-то. Он велел мне завтра к нему зайти, хотел познакомить с живописцем Барашковым, у которого я буду учиться рисовать. Так пойдем вместе, одному как-то... с тобой лучше.

Я дал слово, и Калистов повеселел.

- А знаешь, когда Пушкин ушел, меня хозяйка два раза Василием Васильевичем назвала, а сегодня утром лепешку испекла, вот как.

Условившись о часе нашего визита к Пушкину, мы разошлись. На другой день в четвертом часу вечера я зашел к Калистову и застал его в глубоком размышлении над тремя манишками, лежавшими на столе.

- Послушай, - встретил он меня, - я не заметил, какие они манишки носят?

Я понимал, кто они, и отвечал, что они манишек совсем не носят.

- Это хорошо, да как же без манишки?..

Надев с круглыми воротничками манишку и припомадив непокорные свои космы, Калистов был готов.

Едва успевая, следовал я за Калистовым по разным переулкам и закоулкам города, но лишь только вступили на Архангельскую улицу и на углу показался дом Свистунова, как я, не умеривший шага, быстро очутился впереди своего друга, который при виде большого дома спасовал и объявил, чтобы я шел один, а он завернет к Пушкину завтра.

- Да ведь он сегодня просил тебя, там теперь, вероятно, и Барашков.

Мои убеждения подействовали, и мы двинулись вперед, хотя не с прежней стремительностью храбрых воинов, идущих на штурм неприятельского батальона, а на манер двух очень солидных господ, делающих моцион после солидного обеда. Из окон свистуновского дома несутся звуки рояля и скрипки. Калистов объявляет мне решительно, что завтрашний день более удобен для визита, так как Павлу Сергеевичу теперь решительно некогда.

- Сам ты слышишь, там музыка играет, а тут мы вдруг мешать ему придем.

- Играют не у него - у Свистунова. Он ведь сам велел, Барашков ждет.

Я снова осыпал его аргументами. Они ли подействовали на Калистова, или на него нашла вдруг отчаянная храбрость и решимость покончить все одним разом: дескать, двух смертей не будет, одной не миновать, только он порывисто ринулся на крыльцо и стал ломиться в запертую дверь. Убедив его оставить бесполезную трату сил и ознакомив с употреблением звонка, я дернул за ручку колокольчика. Лишь только человек Свистунова снял крючок и приотворил дверь, как был озадачен порывистым прыжком краснощекого, курчавого и могучего малого, бросившегося на него с единственной целью схватить и потрясти его руку с тою энергиею, с какою пожимают её у давно не виденного друга. Успокоив выпучившего на нас глаза лакея сообщением, что мы, собственно, к Павлу Сергеевичу, я направил шаги Калистова в гомеопатическую комнату Пушкина.

Здесь Калистов с неостывшей энергией одной рукой вытирал со лба пот, а другой потрясал руки хозяину, артисту Барашкову и трущемуся около малолетнему отпрыску барашковского рода. Добродушная приветливость и ласковое обращение хозяина скоро привели Калистова в нормальное состояние его духа, и он принялся всматриваться во все и во всех, очевидно, с целью изобразить все это впоследствии на бумаге.

- Вот, - обратился Павел Сергеевич к Калистову, - Иов Ионыч Барашков, наш почтенный живописец. Он согласен вас учить, мы уже с ним об этом переговорили. Вы выберите свободных три дня в неделю и ходите к нему.

Калистов начал что-то бормотать, но Павел Сергеевич взял его за руку, пожав её, и тем положил конец его несвязным благодарностям.

- Великое это дело, - обратился к новопосвященному артисту Иов Ионыч с поучением. - Да, это великое дело. Вот, даст Господь, будет потом изображать лики Божии, угодников Его. Главное - чистота тут душевная нужна, ну и старание, а паче всего - молитва. - Голос Барашкова делался с каждым словом таинственнее, и Калистов, заподозрив, что этот подбор хороших слов не что иное, как приступ к сообщению первого урока, навострил уши.