Гонимые и неизгнанные

Безусловно, П. Пушкин оставался верен нравственному своему кредо: бескорыстно помогал, чем мог; хлопотал и заступался за обиженных властями (это делал он во все поселенские годы, в некоторых письмах позднейшего времени упоминает об этом), врачевал и очищал души человеческие, ибо познал, что должно протягивать руку помощи там, где сердце это подсказывает, помня закон соизмеримости, ибо помощь в духе есть наивысшая. Но в эти годы, думается, духовная сторона жизни Павла Сергеевича как никогда трудно сопрягалась с материальной. И это понятно: то был период выхода в "открытую жизнь", когда он должен был - каким угодно способом обеспечить хлебом насущным не только и не столько себя, но больного брата. Видимо, Павел Сергеевич долго размышлял над этим.

Надежды декабристов на прощение угасали, а с ними вероятность и возможность служить Отечеству - на военном ли, гражданском или общественном поприще. Единственная - и последняя - возможность мелькнула через почти 12 лет заточения. По высочайшему повелению, объявленному военным министром 21 июня 1837 года, некоторым декабристам было разрешено отправиться рядовыми в Кавказский корпус: М.М. Нарышкину, Н.И. Лореру, братьям А.П. и П.П. Беляевым, А.И. Одо-евскому, М.А. Назимову, С.И. Кривцову, В.Н. Лихареву (многим же было отказано).

П.С. Бобрищев-Пушкин тоже раздумывал, не попроситься ли на Кавказ: "Если братнино состояние в Тобольске не поправится и я буду иметь надежды своим солдатством выручить его из Сибири и возвратить к батюшке, то по времени, если Богу будет угодно, и я, может быть, принужден буду наконец на то решиться, несмотря на то, что военная служба совсем не по моему вкусу", - писал он Н.Д. Фонвизиной 23 января 1840 года. И может быть, так случилось бы, не помешай Павлу Сергеевичу собственное нездоровье.

Семейные обстоятельства отца в это время - сыновья, один за другим подрастая, определялись в службу, обзаводились семьями и получали свою долю наследства, - были плачевнее, чем когда бы то ни было. И значит, на помощь, даже незначительную, они с братом отныне рассчитывать не могли. Пособия, вы-деленного им казной только с 1840 года, - по 54 руб-ля 2/7 копейки серебром в год, - в лучшем случае хватало на несколько месяцев, имея в виду и оплату прислуги, которая ухаживала за больным Николаем Сергеевичем, когда он был не в доме скорби. Без помощи Малой декабристской артели обойтись не удавалось. Но Пушкин старался скрыть "свои тягости" и только в крайних случаях прибегал к этой помощи, так как знал - есть товарищи в ещё большей нужде.

Размышлял, без сомнения, Павел Сергеевич и о литературном труде. Скорее всего, он сразу отказался от него как средства к существованию: во-первых, потому что был чрезвычайно строг к себе и не считал свои басни произведениями литературы, да и печататься где бы то ни было декабристам было запрещено. Кроме того, Павел Сергеевич понимал, что литературное творчество не является для него всепоглощающей идеей. Это не значит, что он не продолжал писать стихи и басни, хотя утверждать это с уверенностью почти невозможно - свидетельств нет ни в его переписке, ни в письмах товарищей. За допуском "почти" - робкая надежда: Павел Сергеевич, доводящий всякое дело до конца, не мог исчерпать темы своих басен, особенно познакомившись с жизнью захолустного, а потом губернского города Сибири. И может быть, что-то из на-писанного им не сгорело ни в страшном пожаре в Красноярске в 1881 году, ни в пожаре, от которого погиб дом в Коростине, и до сих пор хранится в чьем-то альбоме, папке, старых бумагах, - а владелец даже не подозревает имени автора.

Материальная сторона жизни так и "зависла" в каждодневье лет - как-то перебивался П.С. Пушкин "малыми своими средствами". Всепоглощающей же стала идея "помощи страждущему человечеству". Нередко шла она, видимо, и каким-то материальным "шляхом". Ремесленные умения Павла Сергеевича использовали все - и его товарищи, и местные жители. Павел Сергеевич учил также ребятишек бедняков (он упоминает об этом в письмах 40-х годов), репетиторствовал. "Математическая его голова" и широкие знания всегда были в распоряжении ближних, но, безоглядно делясь ими с людьми, он врачевал души людские.

Павел Сергеевич был, как и в последующие годы, верен принятому в Верхоленске решению: пройти по жизни странником.

Жить сердцем - оно обитель Бога, но открыть его всем страждущим, выполнить завет Христа: "Нет больше любви той, как если кто положит душу за други своя". Терпимость и великодушие, милосердие, верил он, не могут не прорасти в сердце ближнего, если ты искренне, от сердца несешь их людям. И это было следованием завету Спасителя: "Вера без дел мертва есть".

Без сомнения, в эти годы Павел Сергеевич много читал, и круг его чтения был достаточно широк. Возможность иметь хорошие книги и читать периодику определяли не только условия губернского города. П. Пушкин пользовался, без сомнения, богатой библиотекой С.Г. Краснокутского, который не был стеснен в средствах, - родные присылали ему массу книг и журналов. М.А. Фонвизин, например, в письме И.Д. Якушкину в марте 1835 года сообщает, что получил от Краснокутского "хорошенькие повести Бальзака" и русские журналы. Во все годы ссылки декабристы по возможности обменивались книгами и журнальной периодикой - как далеко бы ни отделяла их Сибирь. И значит, Павел Сергеевич не испытывал книжного голода, как было это, вероятно, в Верхоленске.

Из писем П.С. Пушкина 1838 года узнаем, что, помимо регулярной переписки с родными, переписывался он в эти хмурые свои годы и с товарищами, которые уже вышли на поселение (с Беляевыми, Н. Крюковым, И.В. Киреевым), и с находящимися ещё в казематах Петровского завода декабристами - Е.П. Оболен-ским, И.И. Пущиным. Писала ему и Е.И. Трубецкая. Однако это не восполняло острый недостаток общения с духовно близкими ему людьми. Разумом он понимал, что вступивший на путь светлого служения никогда не одинок духовно. Но ему нужен был духообмен и духонасыщение - хотя бы часть того, что имел он в казематском обществе.

Наверно, в силу этого жизнь Павла Сергеевича в Красноярске 1833-1837 годов видится хмурой и менее деятельной, чем в последующие годы.

"Друзья мои сердечные"

"Красноярск довольно большой, красивый город, с замечательными живописными окрестностями и изобилием флоры... Зимы там жестокие, до 40 градусов мороза, но без снега. Постоянный сильный ветер, дующий в ущелье, сносит совершенно снег. На Рождестве часто приходилось ездить по замерзшей земле на колесах... Так как Красноярск губернский город, то и состав чиновников был более порядочен и образованный. Жизнь там была более приятная, чем в уездных городах", - так писала М.Д. Францева о Красноярске 1836-1838 годов, куда из Енисейска перевели её отца - Дмитрия Ивановича Францева (он был исправником, потом советником Тобольского губернского правления, в последние годы жизни - тобольским губернским прокурором).

П.С. Бобрищев-Пушкин, безусловно, оценил и красоту пейзажа, и суровость климата, хотя ни в одном из обнаруженных - даже позднейшего времени - письме он не написал о своем восприятии города и окрестностей, как и его жителей. Может быть, повинно в этом все то же аскетическое его состояние.

Но примерно с конца 1836 года, как определяется по письмам, горизонт хмурого его мировидения начинает проясняться. Совпадает выход из аскетического состояния с пополнением декабристского братства: в декабре 1836 года из с. Олхинского Иркутского округа переводят в Красноярск бывшего полковника лейб-гвардейского Финляндского полка Михаила Фотиевича Митькова, а ещё раньше из Енисейска переселяется Михаил Александрович Фонвизин с женой Натальей Дмитриевной. С этими последними добрая приязнь постепенно перерастает в крепкую дружбу, а духовное родство, обнаружившееся в Красноярске, станет на всю оставшуюся - каждому из них разносрочную - жизнь драгоценнейшим даром.

Потеплело и заголубилось небо для Павла Сергеевича - он обрел друзей, любовь, понимание. "Друзья мои сердечные", - станет обращаться он к Фонвизиным, а на языке прямодушного Павла Сергеевича каждое из этих слов полновесно и значимо. Вот самый короткий рассказ о супругах Фонвизиных1.