Виварий

И мужчины удивленно и внимательно посмотрели на нее, и задумались…

— Не считайте, что хочу упрятать доктора Лопухину в тюрьму… — Волошин поднял руку, завидев, что Вавила со Славой собрались возражать. — Отношусь к ней не хуже вас… Поверьте… Не стану божиться… Однако без вашей помощи ее не найти… и не спасти, если похитили… — Он помолчал, поглядел на полные Славины бедра, улыбнулся и добавил: — Колитесь, ребята…

— «Стойте, опоясав чресла ваши истиной и облекшись в броню праведности», — сказал Ковбой-Трофим и посмотрел на бьвшего любимого ученика Толика Спиркина, улыбнулся и добавил: — Новый Завет. Послание к Ефесянам…, — и плеснул «Греми» в чайный стакан на четверть, и посмотрел на свет густую красно-коричневую жидкость.

— Ты что, Глебушка! — удивился сильно доктор Спиркин. — Грехи свои собрался замаливать?

— Наши! Наши с тобой грехи не замолить… ничем и текст этот не про нас, про других…, праведных и честных. — Ковбой-Трофим встал, подошел к окну, раздвинул шторы и сразу увидели оба гигантский подсвечиваемый купол храма Христа-спасителя и четыре купола поменьше по краям, неспособные, вопреки законам физики, отражать свет, и парящие в густом и глубоком московском небе…

— Да уж, — согласился Толик, продолжая разглядывать золотые купола. — По приказу добродетели мы не действовали почти никогда.

Они сидели в библиотеке большой квартиры Ковбой-Трофима на Волхонке, неспешно тянули грузинский коньяк и говорили ни о чем… Первым не выдержал доктор Спиркин:

— Говори, Глеб, зачем звал? Два часа сидим… Суббота на дворе.

— Не по кайфу шуршишь, ученик. Ты что, спешишь куда… или на окладе? Суббота…, — передразнил он. — Завтра в Цех привезут из Кремлевки больного…, Хронический гломерулонефрит…, нефропатия…, два месяца на гемодиализе. Почечная недостаточность развилась после гриппа… Странно… Сорок лет всего… Почку пересаживать буду делать сам…, во вторник… Звонили…, просили хорошую… Группа крови — четвертая, резус-отрицательная… Результаты типирования уже известны… — Ковбой-Трофим, делавший паузы почти после каждого слова остановился совсем. Отпил из стакана красно-коричневую жидкость, подошел к окну и оттуда, глядя на купола Храма, добавил тихо: — Не зря ведь говорил: «Найди помещение… Подержди ее недолго»… Вот и пригодилось…

— Не делай этого, Глебушка! — взмолился Антолий Борисович. — Такая баба золотая, как купола эти соборные… Дай неделю-полторы, найду донора!

— Больной — один из лидеров партии «Единственная Россия»…Я обещал им, что во вторник… Не дури, Толян! Где ты найдешь донора с четвертой резус-отрицательной группой крови… Месяц искать станешь… или два… Во вторник в девять утра бригада забора должна привезти почку в Цех… Результаты типирования донора по всем антигенам сообщишь мне в понедельник… Ты спешил? Иди…

Ковбой по-прежнему стоял у окна и неотрывно смотрел на золоченые купола Храма, и не собирался провожать Спиркина, и даже не оглянулся, когда хлопнула дверь…

— Прастыте, Анатолы Барысыщ! Вы сдэлал бы тот же самый. — Смуглый худощавый человек без возраста, про которого Слава сказала: «skibby»[75], когда привез донорскую матку с человеческим зародышем в Виварий, иногда почти мальчик, иногда пожилой усталый человек в теплой брезентовой куртке — set of drapes[76], промодулировнной кусочками кожи, проглядывающими из-под воротника, карманов, отверстий для пуговиц, отворотов и обшлагов…, нервно переминался перед доктором Спиркиным в гулком подвале, изредка поглядывая на тяжелую металлическую дверь в дальнем углу.

— Зачем его надо было убивать, Султан?! Зачем? Все еще думаешь, что на войне своей бессмысленной?! — Доктор Спиркин встал с пластмассовой коробки из-под Кока-Колы, на которой неудобно сидел и, возвышаясь над маленьким Султаном, продолжал истерично кричать:

— Придурки-молодцы… разве не видели, что это негр…, иностранец?! Или им теперь все равно кого… Этот парень не из Мозамбика… или Сомали… Он прибыл в Цех из Соединенных Штатов…, из известной на весь мир клиники… Представляешь, что теперь начнется?!

— А что нам оставался дэлат, Анатолы Барысыщ? Негар стаял перид двэр и кричал по-англиски с Принцесс что-та… Правилна маладцы паступал…, нэ стрэлял…, ножиком сниал…

— Как он смог попасть сюда? — Спиркин удивлялся гораздо спокойнее уже.

— Выдна, ваш друг, эта казел вечна пианый Борсчиев, клуч дал…

— Где тело, Султан?

— Гдэ, гдэ? Там канечна. — Человек в дорогой брезентовой куртке кивнул на металлическую дверь… Маладцы хатэл сразу патрашить негар… Пака мине званыл, пака приэхал, пака вас пазвал, Анатолы Барысыщ, два чиса прашел. Даже группу крови нэ опрэдилыл… Поздна бил.

— Открывай дверь!

Голый по пояс, черный, как крышка концертного рояля, в ярком, все еще оранжевом, приспущенном до паха горнолыжном комбинезоне, ветеринар Абрахам лежал на спине на операционном столе с приподнятым головным концом, не умещаясь на нем гигантским телом своим, освещаемый сильной бестеневой лампой с цифровой видеокамерой. Интубационная трубка, вставленная в трахею, неслышно вентилировала легкие дорогим многофункциональным норкозным аппаратом «Dragger». В локтевые вены ветеринара из эластичных пластиковых мешков, закрепленных на двух штативах, струйно переливалась бесцветная жидкость. В плевральную полость через кожный разрез была введена длинная дренажная трубка от системы переливания крови. Наружный конец трубки с прикрепленным к нему резиновым пальцем с дыркой на конце, отрезанным от хиругической перчатки, был погружен в бутылку с жидкостью, стоящую на полу. При каждом вдохе аппарата из плевральной полости в переполненную бутылку поступала кровь и несильно переливалась через край…

— Хорошо, что вы пришли, доктор Спиркин, — с трудом подавляя желание поздороваться, сухо сказала Лопухина и отошла от стола, и стала перед ним, перед Султаном и тремя молодцами в вечерних костюмах несмотря на воскресное утро…

Она была все в том же перепачканном пылью черном банном халате «Nike» на голое тело, подпоясанным бинтом, давно скрутившимся в белую узкую полоску, и, привычно держа перед собой руки в хирургических перчатках, уверенно стояла босыми ногами на холодном цементном полу, не переминаясь, лишь смутно белея лицом с наливающимся темным синяками под глазами, разбитыми в кровь, уродливо распухшими губами и свежей ссадиной на щеке…

Пауза была слишком длинной и она уже собралась вернуться к операционному столу, как Толик, наконец, пришел в себя и с трудом проговорил, шепотом почему-то:

— Т-ты… Т-ты смогла реанимировать его?! — и забывая о спутниках, о миссии своей кровавой, обо всем, в незнакомом порыве, с комом, застрявшим вдруг в горле, который никак не удавалось проглотить, шагнул ей навстречу, понимая лишь, что ни разу в долгой жизни своей не видел ничего более прекрасного, отважного и совершенного, чем эта босая обреченная женщина в грязном банном халате с узкой полоской белого бинта на талии, избитая и, видимо, изнасилованная не один раз его молодцами…, и шептал про себя странно нежно, повторяя: — Принцесса…, Принцесса… Знал, что душа бессмертна…, но не знал, что так… — А потом вдруг сказал вслух: — Ты хороший хирург, девочка…, даже очень хороший…, — будто гордился. — Может на фоне Ковбоя и выглядишь поординарнее, но и он на моем когда-то смотрелся гораздо слабее…, потому и не прощал ничего никогда…

— Его надо срочно доставить в Цех. — Лопухина вернулась к столу. — Рана — на спине…, слева. Как могла ушила поврежденные легкие… До сердца нож не дошел: слишком высокий он для вашей публики… А еще у него тяжелая черепно-мозговая травма… Рану на голове обрабатывать не стала… Не кровит…

Она посмотрела на Спиркина и, видя его замешательство и постепенно проникаясь абсурдностью происходящего, добавила:

— Доставьте его хоть до дверей приемного отделения Цеха и сразу уезжайте… Пусть Славу вызовут… Она для него — лучшее средство интенсивной терапии…

75

чурка

76

новая модная одежда