Страница 54 из 58
- Здравствуй, юность и радость, здравствуй, невеста прекрасная жизнь!
Лиха у Петра Еремеича тройка, велико и обширно у Петра Еремеича сердце, текут по нему мирные чистые реки, цветут в нем заливные луга, поют в нем веселые птицы, славят тебя и не могут не славить, невеста-невестная...
Слава жизни, слава!..
Смерть смерти, смерть!..
Сойди с горы, великан, полно тебе камни бросать на дорогу!
По дороге путник идет по горе через горы, полно тебе сеять страх на тропу, пугая и без того его перепуганный взор: перед этим взором, быть может, последним, раскрылись золотые ворота, и путь под ногами у путника в разголубую страну.
Лучше выломи дубовый стяг из горного леса, да и пройдись с ним по всему человечью стаду, наведи в этом стаде толк и порядок, постращай хорошенько его пастуха, да и гони, гони, гони, если само не пойдет и будет пугать тебя мыком и ржаньем, повернувши к тебе хвосты и копыта, гони к берегам рек живоносных на водопой живой воды, а коль не пойдут уничтожь!..
Смерть смерти, смерть!..
* * *
Так Зайчик часто мечтал в последние дни перед тем, как попалить с высокого двинского берега немца, проводя целые дни в своем блиндаже и не показываясь на глаза никому, принимая даже доклады Иван Палыча по телефонной бичевке.
Привык он к долгому лежанью на походной койке по утру, с которой, казалось, словно с высокой горы, недавно еще, между сном и пробужденьем, был виден весь мир, перед глазами земля лежала, как на ладони, и за землей на земле сияла разголубая страна...
Казалось вот только, что были могучи и страшны его заклинания смерти, и на слова его заклинанья с высокой горы, откуда падает солнце, машет ему Аксинья, Петрова жена, передником с розовой каемкой и платком с синим разводом и как бы с живыми на нем васильками.
Смотрит Аксинья, как поновленная изба, и на ведьму уже не похожа...
Бросился б Зайчик к ним, не испугался б ни великана, бросающего камни с горы, ни воды, в которой цыганка гадала ему утонуть, бросился бы, не глядя уж ни на что, если б не держал его в эти минуты за руки крепко маленький карлик с большой головой, с кривыми ногами, с голоском сладким, как сахар и грозным, как смерть, если б не держал этот карлик игрушечную пищаль у самого сердца и не направлял бы в глаза при каждом движении Зайчика немецкий штык, похожий на нож, которым русский мужик режет быков, на самом конце с запекшейся человеческой кровью.
- Кровь человечья липче и слаще, чем мед... прекрасна она и страшна, и страшлива и... по пятам за ее страхом ходит убийство,- думал так Зайчик, закрывая рукою глаза (кажется: вот-вот) перед самым штыком...
В глаза же впивался штык, медленно уходил по рукоятку, Зайчик вскрикивал вдруг, сваливал-ся с походной кровати и пробуждался..
Все больше и больше при пробуждеиьи росла в нем непонятная злоба, и он часто перед сном, когда по окопам пройдет только разве Иван Палыч, проверяя посты, подходил к окопному козырьку и, высунувшись за бруствер, по целым часам не мог оторваться от берега, на котором с каждым днем становилось все безлюдней и тише...
* * *
Странное чувство было у нас, когда мы, немца проводивши под высокий бугор, за который невдалеке загибала Двина, собрались в блиндаж допивать чай из дорогой двинской водички.
Почему нам всем этого немца было так жалко?.. Словно каждый что потерял...
Вспомнилось мне, как мы с Пенкиным шли с братского кладбища, где похоронили нашего общего приятеля Василия Морковкина...
В одном месте Пенкин зашел за куст помочиться:
- Ты иди,- говорит,- я тебя догоню...
Полверсты я тогда, должно быть, прошел, думая про себя о своем, и не скоро заметил, что Пенкин и забыл меня догонять.
Вернулся я обратно, а Пенкин лежит под кустом и плачет, как баба...
И сейчас поглядишь на него: в лице какая-то строгость, борода золотая, как эпитрахиль во время причастия, а глаза, как уголья в кадиле, когда поп затягивает пискливым голоском возле гроба:
- Вечная па-амять...
Вздумал было Иван Палыч пожурить нас за то, что мы не разрядили винтовки и подкачали его в глазах командира, да на этот раз пригодилась солдатская лень, командир из-за нее успел немца свалить, а это - немалое дело...
- Герой у нас командир, - сказал он, кладя в кучу винтовку...
Никто ему не перечил, хоть у всех у нас шевельнулось к Зайчику недоброе чувство, только Сенька, погодя немного, сказал:
- А по-моему, немца командир зря повалил....
- Вот еще, почему бы... Мало они нашего брата перекокшили...
- Это, Иван Палыч, другое дело... Тут же немец заклад потерял...
- Ну, и чорт с ним...
- Как же, Иван Палыч, он и вышел, наверно, для-ради спора...
- Не спорь... Ангелы спят, когда черти дерутся!..
- Нет уж: когда спорят двое, остальные глядят...
- Дудки: одного немца не стало и ладно...
- А про между прочим... что ж... с дураками нечего спорить... проспоришь...
Иван Палыч насмешки не понял...
Сенька прилег на нары с Пенкиным рядом. Пенкин молчал, все мы тоже молчали, а Иван Палыч достал нарядный лист, долго пальцем водил по истрепанной желтой бумаге, потом строго, ни на кого не глядя, пробасил:
- Сегодня в акулькину, Пенкин, надо бы...
- Что ж, наряжай,- тихо Прохор ответил.
Не ладился никакой разговор.
Иван Палыч все переделал, чай весь допил, даже уронил в кружку крышку от чайника, наряды назначил, а после нарядов одно дело: спать, потому почесался Иван Палыч всей пятерней под рубахой, и скоро, как и все, захрапел, прилегши с другого бока с Пенкиным рядом...
По блиндажу прошел общий предобеденный храп.
* * *
- Прохор Акимыч,- говорит на ухо вполголоса Пенкину Сенька,- мне что-то немца... вот жалко... не знаю сам почему... Зачем командир этого немца ухлопал...
- Ну, а если бы командира немец с котелком покалил?..- тихо тоже вполголоса спрашивает Пенкин...
Сенька чмокнул губами и ничего не сказал... Прохор, должно быть, о чем-то трудно думал, потом повернулся еще ближе к Сеньке и зашептал ему в самое ухо:
- Видишь ли, дурья твоя голова, я расскажу тебе вот какую исторью.
- Расскажи-ка в самом-деле, Прохор Акимыч,- шопотком ему отвечает Сенька.
Слушай: шел однажды святой человек, пустынник такой, по дороге из пустыни в село и ничего у него не было, окромя как в руках пудовый крест, да на плечах власяница.
Крест святой человек носил вместо вериги и благословлял им встречный народ.
Вот и встретился святому лихой-лиходей, подмостовный разбойник,- хотел его святой, как и всех, благословить пудовым крестом, а тот, должно, что подумал, быдь святой его хочет убить, потому что сам-то ничего другого не делал, как только убивал добрых и недобрых людей, да и полыснул ему аршинным ножом прямо под крылушко.
В первый раз святой человек осерчал, размахнулся он перед смертью пудовым крестом и со всего размаху разбойнику прямо по темю - разбойника-то и убил пустынник.
Умерли они в одночасье: снизу разбойник лежит, а сверху святой...
Ехал в это время на осиновой палке неразумный чорт по этой же самой дороге, поднялся под чортом осиновый конь на дыбы, сбросил чорта с себя, когда на дороге увидел двух мертвецов, одного в пустынной рясе, а другого в острожном халате.
Чорт рога на обоих уставил: чью тут душу засунуть в суму, да в ад волочить?..
Стоял так, стоял чорт, до самого вечера простоял, за ухом дыру прочесал и так и не решил,- у одного под мышкой аршинный ножик торчит, а другому - пудовый крест в голову, как в тесто, ушел...
Думал, думал чорт, да и сунул, когда месяц взошел, а солнце за край земли укатилось, и стало на земле темно, как у этого чорта под мышкой,сунул чорт в свою сумку обоих...
Когда Прохор замолчал, кончив рассказку, Сенька опять только причмокнул губами, дескать, мало что можно понять из того, что человек вытворяет, лучше об этом не думать и не забивать мужицкую голову разным дерьмом,- отвернулся от Прохора, ничего не сказавши, и захрапел в ожиданьи обеда.