Страница 36 из 50
"Получили, получили..." - ворчит дед Сергей Васильевич. - "Все до последнего зернышка колхоз сдал государству и еще в долгу остался. Плана поставки не выполнили. Пока картошкой обходимся, а зимой так вообще неизвестно чем жить будем." "Ну, это не беда," - успокаивает генерал и кивает головой на лежащие в углу пакеты. - "Мы с собой хлеб привезли." "Ах ты, Миколай, Миколай..." - дед Сергей Васильевич стучит по столу ложкой, подгоняя Серефиму, возящуюся с горшками у печи. - "Кабы ты не мой сын был, я бы тебе на дверь указал. Ты шо, - для насмешки в деревню со своим хлебом приехал? У нас здесь такой обычай - хозяева гостей угощают. Будешь кушать то, что и мы едим. И никаких мне тут разговоров. Прошу не побрезговать нашим обедом!" Дед Сергей Васильевич жестом приглашает всех к столу, где в огромном чугуне дымится борщ. Серафима ставит рядом алюминиевую кастрюлю с вареной картошкой в мундире. Затем она расставляет по столу глиняные миски и деревянные ложки. Генерал первый с шумливой веселостью занимает место за столом. Анна Петровна, смущенно улыбаясь, следует его примеру и осторожно опускается на лавку, предварительно подвернув свое шелковое платье. Женя возится в углу комнаты, делая вид что все происходящее ее не касается. Генерал разговорчивее всех и усиленно старается показать, что он чувствует себя очень уютно в доме, где он когда-то родился. Он с шутками чистит вареную картошку, заменяющую за обедом хлеб, с готовностью подставляет свою глиняную миску, куда Серафима наливает пестрое варево, называющееся борщом и где нет и признаков мяса или жиров. Некоторое время за столом царит молчание и слышен лишь стук ложек. "Что это за обед без водки," - наконец не выдерживает генерал, встает из-за стола и идет к своим пакетам. - "Вот сейчас пропустим по маленькой - и сразу веселее будет." Все присутствующие мужчины охотно следуют приглашению генерала и вскоре бутылка водки оказывается пустой. За ней на столе появляется другая. Крестьянский Обед, состоящий из одного борща с картошкой вместо хлеба, быстро подходит к концу. Генерал снова прибегает к помощи своих пакетов и стол загромождается пестрыми банками консервов с надписями на всех языках Европы. Дед Сергей Васильевич угрюмо смотрит на эту картину, хочет сначала запротестовать, но потом сдерживается и, глядя на диковинные банки, ограничивается коротким замечанием: "Награбили..." Он качает головой из стороны в сторону и ворчит про себя: "А те-те... Дожили... В России хлеба нет... Как хотите, а я эту ворованную дрянь в рот не возьму." Обильное количество водки делает свое дело. У всех развязываются языки. Над столом поднимается нескладный шум и говор. "Ну как, Миколай. Говорят снова войной пахнет?" - спрашивает дед Сергей Васильевич, немного оживившийся после нескольких стопок водки. "До войны то пока далеко, но ко всем неожиданностям нужно быть готовым," отвечает генерал. Он расстегнул китель и откинулся назад, облокотившись на подоконник. "Войну мы выиграли, теперь надо мир выиграть", - добавляет он с самосознанием. "Это какой-такой мир?" - хитро щурится дед Сергей Василич. - "Опять что-ли это... пролетарии всех стран соединяйтесь?" "Да, конечно, пролетариев других стран тоже забывать нельзя," - говорит генерал лениво, сам чувствуя неуместность своих слов в окружающей обстановке. "Пролетарская солидарность!" - добавляет он, избегая смотреть по сторонам. "Так, так... То шо мы пролетари, это я своим брюхом круглый день разумею," усмехается старик. - "А насчет этой самой солидарности как? Штоб другие, значится, вместе с нами голодали. Так что-ли?" "Давай лучше выпьем, Сергей Василич," - генерал видит, что ему бесполезно спорить с упрямым отцом и наполняет стакан водкой. "Ты вот мне одно скажи, Миколай," - переходит в наступление дед Сергей Василич. - "То шо мы эту войну и кровь проливали и голодали - за это я молчу. Слава Богу, что оно так кончилось! Но ты вот одно скажи - хотели солдаты сначала воевать или нет? Ты, как генерал, это знать должен." Генерал молча смотрит в стол. "Молчишь!?" - торжествует дед Сергей Василич. - "Не хотели солдаты воевать! Сам знаешь почему. Потому им эти песни давно поперек горла стали. Песнями сыт не будешь." "Ну, а войну-то мы все-таки победили," - защищается генерал. "Ты, Миколай, хоть мне, твоему отцу, в глаза не ври," - горячится старик. - "Ты шо - забыл что там во время войны обещано было? Почему церкви открыли? Почему русские погоны дали? Почему ты на грудь царские ленты вывесил? За спину русского народа спрятались! Земля и воля нам была обещана! За то и воевали! Где все это?" Дед в ожесточении стучит костлявым кулаком по столу, так что дребезжат стаканы. Из всклокоченной бороды сыпятся запутавшиеся там крошки хлеба. "Где вое это?" - еще раз кричит он и яростно тыкает сухим старческим пальцем в разбросанную по столу картофельную шелуху. "Не все сразу," - слабо возражает генерал. "Что это - не все сразу?" - как пороховая бочка взрывается дед Сергей Василич. "Что? Еще хуже будет?" "Да, нет. Все сразу не поправишь, что разрушено," - отступает генерал. "А, это дело другое. А то ты мне опять со старой молитвой. Солидарность! Пролетари! Мы эту песню наизусть знаем! Спереди назад и сзади наперед." Генерал молчит и апатично жует хлебную корку. Дед Сергей Василич не может успокоиться. Он собственноручно наливает дрожащими руками стакан водки и опрокидывает его в горло. Утерев рот ладонью, он оглядывается кругом, ища кто осмелится противоречить. Остальные члены семьи безучастно смотрят в свои пустые тарелки. Только-лишь инвалид, сидящий в углу стола, нервно играет пальцами и беззвучно шевелит губами. Он хочет что-то сказать, но не решается выступить против генерала. "Ты мне, Миколай, сказки не рассказывай," - решительно заявляет дед Сергей Васильевич и вызывающе смотрит через стол. - "Я твое занятие насквозь вижу. Думаешь я не знаю как ты двадцать лет по белу свету с факелом носишься? Думаешь я не знаю откуда у тебя все эти блямбы?" Дрожащий старческий палец устремлен на иностранные ордена на груди сына. "Когда ты в этой люльке лежал," - старик кивает головой через плечо на свешивающуюся с потолка колыбель. - "В этом доме тогда не то что хлеба - всего полная чаша была. Теперь ты в генералы вылез, а в той люльке ребенок с голоду кричит. Где совесть твоя? Ты что - совесть свою на эти блямбы променял?" Старик снова сверкает злобным взглядом на ордена на груди сына. "Дедушка Сергей, где у тебя лукошко?" - спрашивает Женя, до того молча сидевшая рядом с отцом. Она поднимается из-за стола и идет в переднюю, где висят на стенке берестяные плетенки. "Что, стрекоза, надоело тебе?" - смотрит ей вслед старик. - "Пойди сходи лучше по грибы. На ужин грибы с картошкой сделаем." Женя стоит в дверях с лукошком через руку и кивает мне головой, приглашая следовать за ней. Когда я выхожу из комнаты, вслед мне доносятся слова деда Сергея Василича: "Так-то вот, Миколай! Чтобы я в моем доме больше о пролетариях не слыхал! Это для меня как ругательство. Мы и есть самые что ни на есть последние пролетарии. Если уж кого освобождать - так это нас. Понял! Так себе на лбу и запиши." Генерал не отвечает ни слова. В родном деревенском доме господствует древний закон - закон старшинства, гда права старческая седина и мудрость поколений. Мы с Женей выходим за околицу деревни. Неподалеку начинается лес. Небо от края и до края подернуто серой пеленой. По осеннему прозрачен воздух. Он наполнен запахом прелой листвы и сырости. Женя накинула на голову платок, повязала его узлом под подбородком. Свои туфли на высоких каблуках она сняла и бросила в лукошко. Женя молча идет впереди, осторожно ступая в траве босыми ногами. Я следую за ней, лаская глазами гибкую фигурку девушки. Мы все дальше углубляемся в лес и, наконец, выходим на широкую поляну. Огромные, поросшие мхом, пни спиленных деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав. Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят желтыми листьями стройные березки. Присели к земле молодые елочки, как-будто пряча что-то под своими ветвями. "Зачем только отец сюда ездит," - нарушает молчание Женя. Она бесцельно идет вперед, опустив голову и глядя себе под ноги. "Дедушка Сергей ему каждый раз такой театр устраивает, а отцу это как-будто нравится", - добавляет она. "Может быть отцу приятно лишний раз увидеть разницу кем он был и кем стал," говорю я. Несмотря на то, что я стараюсь говорить безразличным тоном, в моем голосе проскальзывает что-то новое. "Меня уже давно тяготит эта комедия," - продолжает Женя, не оборачиваясь и медленно шагая вперед. - "И еще больше неприятно, что ты теперь тоже увидел это." "Женя!" - окликаю я тихо. Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании. "Женя, о какой комедии ты говоришь?" - спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно, пораженная звуком моего голоса. Я беру ее осторожно за руки и прислоняю спиной к огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с ее головой. Она покорно повинуется. "Разве ты сам не замечаешь этого?" - пробует она уйти от вопроса. "Дело не в самой комедии?" - я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и одновременно боится моих слов. - "Кого ты считаешь здесь комедиантом?" "Я... я не знаю, Гриша..." "Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?" - сурово повторяю я. "Мне жалко дедушку Сергея," - шепчет Женя, опустив глаза. По выражению ее лица видно, что этот разговор для нее мучителен. "Но все это так несуразно..." как-будто извиняясь добавляет она. "Так по твоему дедушка Сергей комедиант?" - настаиваю я. "Нет, он прав. Но..." - в глазах у Жени стоят слезы. Чувство облегчения смешивается в моей груди с теплой волной нежности. Я медленно беру голову Жени между рук и молча целую ее в губы. Я не хочу дальше мучить девушку, заставляя ее отрекаться от родного отца. Остальное понятно и без слов. "Знаешь что, Женя", - говорю я, лаская выбивающиеся из под косынки пряди волос. - "Я тебе сейчас очень благодарен". "Почему?!" - шепчет она удивленно. "Я боялся за тебя. Я очень боялся, что ты скажешь иначе..." Трепещут листья берез от невидимого дыхания ветра. На ветке засохшего куста качается маленькая лесная птичка и смотрит на нас черной бусинкой глаза. "Мне было обидно за старика", - говорю я в раздумье. - "До войны каждый жил в своем гнезде и каждый строил свое благополучие, как умел. Во время войны все изменилось - была опасность всем и все были равны перед смертью. Среди крови и зла я видел слишком много добра от незнакомых мне людей, простых людей, таких как дед Сергей. Война нас кровью побратала. Сейчас я за этих людей душой болею".