Иной цвет

У меня снова возникло такое ощущение, как будто я только что вернулся домой из далеких и долгих странствий.

- Лариса,- сказал я,- когда ты подбежала, я вспомнил, что ты говорила мне о ней, о Жене. А до той минуты и не догадывался, что это именно она и есть.

- Что говорить... Ведь мы считали, что она утонула. Ах, Женя, Женя! А как мама узнает?..

- Ее надо подготовить,-сказал я.-Вначале надо сообщить вашему отцу.

Приехала медицинская машина, а за ней милицейская. Из широченной двери пепельно-черного сеновала вышел и побежал к машине Руслан. Я его даже не сразу узнал, видя его в обычных одеждах.

Мы направились к сеновалу, где перед дверью уже стояли две автомашины, мотоцикл и толпилось немало народу.

Навстречу нам быстро шагал высокий, строгий человек. Из-под его плаща виднелись краешки белого халата.

- Вас как зовут, девочка?-спросил он.-Женя? Как вы себя чувствуете?

-Хорошо,-пожав плечами, тихо проговорила она.

Врач горько усмехнулся.

- Ну, пойдемте, Женя, в машину,- сказал он.- Здесь еще свежо. Скоро мы вас отвезем домой...

Когда мы проходили мимо широко открытой двери диковинного сооружения, я приостановился. Из внутреннего полумрака пустого строения, как бы проявляясь на фоне темного экрана, к обширному проему двери рядом с Горшиным шел Ниготков. Он был уже обычного цвета. Только колени его песочно-серых брюк были мокрыми и поэтому казались черными, будто с заплатами.

Выйдя из сеновала, Ниготков мельком взглянул на меня, сделал рукой неопределенное движение...

- Жаль,- сказал он,- не удалось мне с тобой по-настоящему побеседовать...

- Побеседуйте, Демид Велимирович, лучше с прокурором.

- Все порушили...-провещал он и неожиданно остановился передо мной, стоял на кривоватых ногах неподвижно, как на деревянных.- Все погубите! Уж и водицы живой испить - нет источника! И ты запомни это - душу в мертвую воду не вдохнешь.

- Вам кажется, что вы мудрый хитрец, Ниготков. Но вы просто помешались: в обмен на жизнь ребенка никогда не напьетесь, Демид Велимирович. Вы уже пили, да только что-то у вас все губы пересыхают.

В глазах его проступила перламутровая муть. Не знаю, было ли ему что сказать. Раньше не говорил. А теперь не было времени. Повернулся он и, будто и не останавливался, потопал за тем дядей, которого я не знал.

Ко мне подошли Лариса и Женя.

Поверх рубахи на плечи девочки был накинут чей-то плащ.

- Мы сейчас уезжаем,-сказала Лариса.-Так врачи решили: в Подлунной Женю у кого-то там уложат спать. Ей это совершенно необходимо, потому что она ночь не спала, да и нервно истощена.

Я видел, как Лариса взволнована и говорит, говорит...

- Совершенно верно,- прервал я ее.- Хотя она вот и улыбается, а ведь устала...

- Да не устала я.

- Не устала! - вроде бы строго сказал я. А Она все с лету понимала, видела, какая это у меня строгость.

- Вы, Костя,-сказала она, завязывая на груди рукава плаща,-сильней меня устали.

- Это почему же? - удивился я.- Я ведь взрослый.

- Ну и что,-сказала она.-Я привыкла к тернистому пути, а вы нет.

- Ох, ну и Женя!..-вздохнула Лариса.-Хоть бы ты поскорей стала обыкновенной девочкой.

Мы сели во врачебную машину. Доехали до деревни Подлипки. Там по мосту переехали через реку и скоро были в Подлунной.

В доме полной немолодой женщины - у сердобольной и предельно участливой Татьяны Петровны-Жене сделали какой-то укол, напоили теплым молоком с медом и уложили спать. Лариса уехала на станцию Остинку с врачами, которые должны были вернуться за Женей в полдень. В доме с девочкой осталась одна хозяйка. Татьяна Петровна села у окна вязать-специально, чтоб ее однообразное занятие успокоило и усыпило Женю.

С берега реки я вернулся часа через три. Если б не дождь, краем захвативший деревню, от которого я спрятался под какой-то обширной крышей, где похрапывала одинокая лошадь, я пришел бы к дому Татьяны Петровны в полдень, как собирался. Женя, видно, давно уже проснулась и скучала.

Я увидел ее во дворе. Она сидела на коротком изрубленном бревне, около поленницы в глубине двора. Вначале и не узнал ее, подумал, что это какая-нибудь здешняя, деревенская девочка. Не узнал, может, потому, что солнце не светило, было пасмурно из-за обширной, стороной шедшей тучи.

Женя была в светло-желтой кофте и светло-голубой юбке. Когда я вошел в калитку, она увидела меня, поднялась и через сырую дворовую лужайку побежала мне навстречу.

- Доброе утро,- печально и светло улыбаясь, тихо сказала она и повисла у меня на руке.

- Привет, привет! -остановился я.- Как самочувствие? Выспалась?

- Да... Что-то заволновалась во сне и проснулась. Но спать не хочу больше. Ничуточки. Костя, а вы знаете, до железной дороги очень далеко?

- Нет, километров пять.

- Правда, ведь можно пойти пешком?

- Тебе не разрешат. Ты слишком слаба.

- Как мне хочется идти, идти по лесу или по лугам!.. Вы видели, сколько цветов в лесу? Пойдемте, Костя! Правда, я дойду!

В калитку быстро вошла Татьяна Петровна. В зеленом с белыми цветочками фартуке, полная, с заботой и старанием в самом облике, торопливо шла к нам, держа что-то в руках.

- Ну-ка, на вот, примерь,-подала она Жене синие сандалии.- Впору будут...-взглянув на меня, засмеялась она.-А носочки где, я тебе давала?

Женя побежала к изрубленному бревну, села там, надела носки, сандалии. Вернулась к нам.

- Ну, подошли? - наклоняясь, опасливо спросила Татьяна Петровна.-Подошли, подошли! Вот и хорошо. Теперь доедешь.

- А мы пешком пойдем,- сказал я.

- Ох, ну смотрите,- видно, не имея обыкновения слишком настаивать на своем, примирилась Татьяна Петровна.

Она торопливо пошла вдоль оград. Через два-три двора остановилась. Там около чьих-то ворот стояла запряженная лошадь. Длинный пожилой мужчина в черном пиджаке и темно-синих брюках брал с телеги охапки свежескошенной травы и бросал за ограду. Рукой показывая на нас, Татьяна Петровна что-то все говорила ему... Наконец мужчина подошел к ограде, склонился, взял большой ворох травы, положил на телегу. Отвязал лошадь, подъехал к нам. Поздоровался.

- Ну, вот и доедете,- подошла и довольно сказала Татьяна Петровна,- и я буду спокойна.

Такая, в общем-то обыкновенность, а Женя была счастлива. Что вдруг оказалось: на телеге поедем к железной дороге, сидя на траве. И повезет нас по лугам и через лес эта буланая, усыпанная охвостьями сена лошадка. А этот загорелый, молчаливый мужчина в сапогах вроде бы сердито будет покрикивать на лошадку: "Но-о!.. Пошла!.."

Я помог Жене взобраться на телегу. Она села посредине, в ворох привядшей травы. И, видно, боялась, что кто-то вдруг отменит все это...

И покатили мы, затарахтела телега. У края деревни выскочили откуда-то, звонко лая, две-три собачонки. Колеса мягко стучали по прибитой дождем пыли. Сзади от колес вверх летели и ложились вдоль двух белесых полосок свежего следа спрессованные пластинки земли.

Скоро мы оказались в березовом лесу. Неторопливо спустились в низинку, поросшую густой травой, камышом и осокой. По деревянному мостку миновали тихий ручей. Стали подниматься вверх. Медленно, полого - все выше, выше...

Быстро, вдруг, вышло из-за тучи солнце.

И все вокруг осветилось-ярко, до боли в глазах. Заискрилась вдоль дороги трава. Влажно и горячо засветились листья деревьев, по которым только что перед нами прошумел дождь.

Березовый лес мало-помалу редел. Все ясней открывались далекие, обширные пространства. Лишь там и сям посреди густых трав стояли одинокие и небольшими группами сосны, да кое-где живописные островки кустов. Ясно, далеко видны были густо-зеленые луга. А голубоватые лесистые холмы простирались до самого горизонта.

- А что там синее?-спросил я.-Там озеро?

- Где?.. Не-ет, это там лен,-ответил Иван Трофимович.-А там справа-пар. А за льном-там озимые будут.