Страница 70 из 75
— Я подумаю, — Полина сжала губы и скинула уличную одежду. — И поговори, пожалуйста, с хозяйкой квартиры. Я не вернусь в Одессу.
Она кивнула матери и ушла к себе.
«Я не вернусь в Одессу», — отзвучал По́лин голос.
«Я не вернусь в Одессу», — вторила она сама, девятнадцатилетняя, собственной дочери. Нет, конечно, не дочери. Тетке. Единственному оставшемуся на земле родному человеку. Тете Маше.
Та гладила ее по голове, терпела, все терпела. И то, как Таня вцепилась в нее со всей дури, словно в единственную опору там, где из-под ног ушла земля. И судорожные рыдания, которым не было конца и края. И полную апатию, когда Таня просто лежала в своей комнате в стареньком доме, глядя в потолок, сутками не ела, ничего не хотела, ни о чем не просила. Руки ей жгли проклятые деньги, которые привезла Мила, чтобы Таня безболезненно ушла из жизни Димы. Потому что жена — бе-ре-мен-на. И никуда мужа не отпускает.
«За услуги», — сказала тогда Людмила Андреевна. Отчего Зорина едва не потеряла всякое самообладание. Но как-то удержалась на самом краю. Не взвыла прямо при ней. Выла потом — тетке.
Те деньги лежали на тумбочке возле кровати несколько месяцев. Чтобы самой не забывать, что нельзя, никак нельзя надеяться на то, что никогда не сбудется. Нельзя трогать чужое. Нельзя лезть, куда и сама знаешь, что не имеешь права.
А потом по жизни Тане неоднократно приходилось брать чужие деньги «за услуги», хотя это называлось по-другому. Но тот конверт она так и не выбросила из прошлого, которое год за годом замарывала. Он незаметно исчез в голодные годы — тетка забрала. Таня не переспросила.
Предпочла забыть.
Отгорела.
Но забудет ли Полина? Отгорит ли?
Татьяна Витальевна не хотела знать. Она хотела только одного — чтобы ничего этого не было. Никогда не было.
Запершись в своей комнате, чтобы не слышала дочь, она несколько мгновений сжимала и разжимала пальцы, вцепившиеся в корпус телефона. Пока, наконец, не решилась. Она никогда ему не звонила. Звонил только он и только раз. Сказать, что отменил роспись в ЗАГСе. И хотел знать, как дочь. Хотел знать, Господи…
Татьяна Витальевна всхлипнула и набрала номер, полученный ею в тот страшный день, когда нормальная жизнь закончилась.
— Да, Тань, здравствуй, — ответил Мирошниченко не сразу, но успев в отведенное оператором время.
— Не отвлекаю от дел государственных? — негромко рассмеялась Зорина.
— Неважно. Что ты хотела?
— Ты определился с важным? Поздравляю.
— Тань, — вдохнул он устало.
— За все время, что мы знакомы, — продолжала она, сдерживая всхлипы, — я просила тебя всего раз. Разберись с женой. Двадцать лет назад я попросила тебя разобраться с женой. Ты разобрался, молодец, Дим. У вас семья, сын. Все прекрасно. Но Полю зачем было трогать? Что она ей сделала?
— Не говори загадками.
— Я понимаю, когда она ко мне тогда явилась, — не слушала его Таня, продолжая сбивчиво говорить о своем: — Я была виновата, для нее — безоговорочно. Мне было больно, но я это тогда заслужила. А в чем Полина провинилась, чтобы получить спустя двадцать лет такой же конверт?
— Какой конверт? — непонимающе переспросил Дмитрий Иванович.
— С отступными. Чтобы оставила в покое семью Мирошниченко.
В трубке некоторое время было тихо.
— Когда она была у вас? — раздался наконец глухой голос.
— Только уехала. Меня дома не было. Ей Полька открыла и… Она сказала, что это от Ивана.
— Это не от него, ты же понимаешь?
— Понимаю. И тогда понимала, что не от тебя. Но Полька… — все-таки расплакалась. Нервы сдавали, нервы были ни к черту. Полина не вернется в Одессу, Полина решила бросить там все. Даже академию. Зачем? Ради чего? Ради этого мальчишки, который ей весь свет застил? Как когда-то ей застил все живое его отец. Зорина подошла к окну, не отрывая трубки от уха. И попыталась успокоиться, после чего ровно проговорила: — Разберись с женой. Я ни о чем никогда тебя не попрошу больше. Но разберись с ней, пока я… Это за меня заступиться было некому, а я за Польку камня на камне не оставлю, понял?
— Да, Тань. Я обещаю. Она больше никогда не появится в вашей жизни. Но если когда-нибудь что-то понадобится — тебе или Поле — пожалуйста, позвони. Позволь мне помочь.
— Ничего не надо. Не хочу ничего, — покачала головой Татьяна Витальевна, словно он мог ее видеть. — Ты слово сыну дал — так сдержи его. Держись от нас подальше. Я пришла тогда только из-за Полины, иначе бы никогда. Так сделай вид, что ничего не было. Не звони, не спрашивай, забудь.
— Хорошо. Хорошо, обещаю.
— Спасибо, Дима… — проговорила Зорина и отключилась. Навсегда. Только теперь это «навсегда» было глуше, чернее, чем когда она выгнала его двадцать лет назад.
Татьяна Витальевна смотрела, как на землю все ложится и ложится мелкий снег. А потом медленно сползла на пол, прижимая телефон к груди. Если бы тогда он и правда разобрался с Милой, развелся, приехал… она бы никогда-никогда-никогда его больше не оттолкнула.
Если бы он появился в ее жизни снова до того, как Ванька встретил Полину, и тогда бы она позволила ему в ней остаться.
Если бы Мила не явилась сегодня, она бы втихомолку радовалась его редким звонкам с просьбами рассказать про дочь.
Но Зорина никогда не имела привычки поддаваться несбыточному. Она отсекала его за ненадобностью и шла дальше. Только сейчас у нее совсем не было сил снова подняться и куда-то там идти. И главное — все это оказалось ненужным.
А где-то за несколько десятков километров, в одном из кабинетов городского совета сидел, опустив голову, Дмитрий Иванович. Он отложил в сторону телефон и сердито отмахнулся от помощника, заглянувшего к нему. За окном, в которое он уставился, было пасмурно, так же пасмурно было и внутри него от осознания, что двадцать лет — это целая вечность. И даже через эту вечность болит, когда вскрывается грязная правда. Больно, что не знал тогда. Но в то же время он испытывал облегчение оттого, что узнал сейчас.
И это станет окончательной точкой в том, что он должен был закончить двадцать лет назад.
В конце февраля на переправе в Черноморске у берега все еще плескались на волнах лебеди. Когда становилось совсем тошно, по зиме Таня всегда приезжала сюда. Наверное, лет с двадцати, едва впервые засекла. Брала с собой мелкую Польку и срывалась с места. Девочка едва пошла своими ножками — а уже носилась по пляжу среди птиц и хохотала так, что на душе теплело, и тогда тиски хоть ненадолго отпускали, и оказывалось, что можно немножко дышать.
Иногда лебедей бывало очень много. Иногда совсем не наблюдалось в округе. В зависимости от того, насколько теплая зима. В этом году у кромки воды заметила всего двух. Пара — и гадать не приходится. Лебеди парами живут. Столько песен про это, стихов, книг. Это на всю жизнь въелось в подкорку и, наверное, потому и нравилось смотреть на них как на что-то такое… недостижимое в ее собственной жизни, в которой она так и не позволила себе снова кому-то поверить.
Таня неспешно вышагивала по прибрежному песку пополам с ракушечником, жмурясь от яркого солнца, и разглядывала птиц, покачивавшихся на воде. С собой у нее сегодня ни булки, ни печенья. Покрошить нечего. Впрочем, они и не бросались к людям, предпочитая так же наблюдать за ней со стороны.
Поездка в Одессу закончилась, как и ожидалось, решением ставить новый котел. Обежала несколько фирм, зондировала ценовую политику, потом отвлекалась на новые скатерти для столовой, а из «Шоколадницы» выходила уже уверенной и с коробкой трюфелей.
Сколько можно мучиться? Последнюю зиму кое-как пережили, но ремонту эта старая махина если и подлежала, то мастеров на нее рукастых не находилось. Генка наведывался на прошлой неделе и постановил: «Не, ну ты мать голову включи! Ты с ним долго не протянешь!»
Вообще-то он приехал проверить бойлеры в коттеджах. Там тоже конь не валялся. Сезон впереди. Работать до изнеможения. Падать в сон без сил. Скорее бы. Только б не думать.