Страница 64 из 75
— Мы заявление подали в ЗАГС. На третье. Хотели расписаться между праздниками. Я искал тебя, чтобы сообщить. Вам, Татьяна Витальевна, Полина должна была звонить сегодня. Еще не звонила?
Зорина прижала ко рту ладонь тыльной стороной, чтобы не разрыдаться снова, и только отрицательно качнула головой.
— Бестолочь, — сорвался он в пропасть. На мгновение. Чтобы вынырнуть обратно. Перевел взгляд на отца и спросил: — Ты знал, что у тебя есть еще ребенок?
— Нет, — глухо ответил тот и бросил беглый взгляд на Татьяну. Если бы он знал… Очень многое могло бы быть иначе — и тогда, и сейчас.
— Она бы тебе понравилась.
Дмитрий Иванович устало потер лоб.
— Вань, я… мы…
— Она бы тебе понравилась, — настойчиво повторил Иван, но контроль снова вернулся в его голос. — Она очень хорошая. Она бы тебя не разочаровала, если бы ты ее узнал. Только… ты не узнаешь. Ты даже не приблизишься к ней. Пусть и со стороны, чтобы она не вздумала задаться вопросом: что ты, Дмитрий Мирошниченко, делал рядом? Обещаешь?
— Ты о чем? — отец снова переглянулся с Зориной. — Что ты имеешь в виду?
Иван сжал пальцы сильнее. Кадык рвано дернулся в горле. Но он продолжил говорить — ровно и монотонно, не давая себе ни секунды на эмоции:
— А кем ты мог бы быть для нее? Отцом ее бывшего? Или ее собственным отцом? Тебе как больше нравится? Первое — странно. Второе уничтожит то, что еще осталось. Хватит того, что уже случилось.
— А ты? — хмуро спросил Дмитрий Иванович.
— А я уеду. Навсегда.
— Но если Полина не узнает правду… Что она будет думать? Что ты ей скажешь?
— А я ничего ей не скажу. Я просто исчезну. Лучше пусть она считает, что я мудак, который ее бросил, чем знает, что трахалась с собственным братом.
Мирошниченко перевел озабоченный взгляд с сына на Татьяну. Та только молча тянула носом воздух, и ей его как будто не хватало. Каждое слово Ивана било по ней слишком больно, чтобы искать выход самой. Однажды она уже нашла. И теперь не знала, как жить дальше.
А Мирош, не имея ни жалости, ни надежды, продолжал говорить:
— Мы больше не увидимся. Никто ничего ей не скажет. Она будет думать, что я ее… что я ее просто использовал, обманул, но остальное она узнать не должна. Татьяна Витальевна, слышите? Не говорите ей. Она будет уверена, что стала мне не нужна. На этом для нее все закончится. А для вас — это выход с наименьшими потерями.
Ее руки, сцепленные сейчас замком на коленях, чуть заметно подрагивали. На каждое его слово отзывались дрожью. Так же звучал и ее голос, когда она отвечала, — будто бы его треплет ветер.
— Если ты это сделаешь для нас, я буду тебе очень благодарна.
Плевать. Это не для них. Это для нее.
Для нее, а не для них!
— Папа!
— Хорошо, Иван, — отозвался Дмитрий Иванович, неожиданно понимая, что теряет сейчас одновременно двоих детей — Полину, которую не знал и никогда не узнает, и Ивана, которого, оказывается, знал гораздо хуже, чем думал до этого дня. — Я обещаю тебе.
Мирош кивнул. Прикрыл на мгновение глаза и, чувствуя усталость тысячи прожитых жизней, держась из последних сил, чтобы не лишиться самообладания, продолжил:
— Когда она позвонит, старайтесь вести себя, как ни в чем не бывало. Я перестану выходить на связь. Не буду отвечать на ее сообщения, сменю номер. Не выпускайте ее ко мне. Запретите, заприте. Если она ко мне сорвется, я не… я не знаю, что я сделаю. Я не… смогу.
— Ваня!.. — задохнулась Татьяна Витальевна.
— Хотя бы первое время находи́тесь рядом, — продолжал он, никак не реагируя на ее оклик. Будто бы сейчас сам зачитывал собственное завещание, давал указания, что делать потом. Потом, когда его уже не будет. — Заберите ее к себе на каникулы. Там у нас… ёлка… в печку ее. Ей и так больно. И еще… самое главное… мы предохранялись кое-как, не всегда… не всегда были внимательны. Если вдруг… будет ребенок… постарайтесь уговорить ее избавиться от него.
— Ты же понимаешь, что она может отказаться наотрез!
— Похрен! — впервые за все время разговора утратил он контроль над собой. — Похрен, вы — мать! Придумайте что-нибудь!
— Ваня, она живая и упрямая. В этом случае мне придется ей все сказать. Понимаешь? Придется.
Мирош вздрогнул. Придется. Понимает. Она была права. В этом она была права. И от этого же хотелось разнести здесь все, что можно. Расколошматить вдребезги, чтобы даже руки в кровь сбить. И, может быть, хоть так заглушить… все заглушить.
— Это единственная причина, если… — его голос сорвался. Он замолчал, опустил голову в пол да так и застыл на месте. А потом снова посмотрел на отца. Уже не затравленно, но устало, погасшим навсегда взглядом.
— Я у тебя не останусь. Я переночую дома.
— Хорошо, — кивнул отец. — Володя тебя отвезет.
— Не надо Володю. Сам доберусь.
— Позвони, когда приедешь, — не стал настаивать Дмитрий Иванович.
— Позвоню, — хмуро отозвался Иван. Отлепился от подоконника, двинулся к двери, с каждым шагом ощущая, как внутри него с тупой, но оттого не менее сильной болью ворочается что-то, что не имеет названия. Не обида, не злость. Дикое напряжение, овладевшее им, скручивало все в узел, который разве только рубить.
Он обернулся на пороге и, глядя отцу в глаза, неожиданно произнес:
— Знаешь… при таком раскладе, зря ты не бросил нас с матерью. Так хоть у Полины была бы семья. С нами у тебя не получилось.
— Нам часто приходится принимать решения и совершать поступки. Но иногда от нас ничего не зависит. Тогда и летит все к чертям.
Иван пожал плечами. В сущности, сейчас ему было все равно. Отец мог говорить что угодно — это теперь не имело значения. Главного — обещания молчать — он добился. А больше ему ничего не было нужно.
Этот гештальт закрыт.
Когда Мирош выскочил на улицу, оказалось, что ветер поменялся. Пронизывающий и сырой, он пробирал до костей. Резкий, порывистый, несущий с собой мелкий снег, который, опадая на землю, уже не таял. Иван провел рукой по волосам. И спрятал ее в карман.
Поменялась не только погода. В этот день он сам входил одним человеком, а выходил из него — другим. Его пропустили через мясорубку и из фарша его внутренностей попытались что-то слепить. А ему теперь только тухнуть. Не оживает фарш.
Иван коротко рассмеялся, прямо здесь, во дворе. А потом неожиданно понял, что смех перешел в рыдание.
Больно как. Как же больно.
Даже вдохнуть нет сил — колет под ребрами. Из-за этого он не может орать во всю глотку — не дает, мешает. А проорался бы — вдруг бы отпустило.
«Вдуешь — отпустит», — навязчиво повторял Гапон.
Что это? Успокоительное? Мало. Покоя нет.
Что там было по плану? Ампутировать Зорину? Себя ампутировать? Сделать так, чтобы ничего больше не напоминало. Проблематично, когда в тебе живет что-то более сильное, чем ты сам. Когда часть тебя составляет другое существо, которое в один-единственный страшный день внезапно оказывается важнее твоих желаний, твоих надежд, тебя самого.
Добро пожаловать в ад, Мирош Зорин.
Добро пожаловать туда, откуда не выбираются.
Лишь бы только поскорее.
Море наконец-то замолчало. А он сам рванул по безликому асфальту, стелящемуся под ногами, прямо — прямо от самого себя. Ощущая, как там, где должны расти крылья человеческие, пульсирует, дергается рваная рана — если когда и зарубцуется, то уже без надежды, что ему суждено летать. Ин-ва-лид.
Сорок минут спустя он звонил в дверь Гапоновой квартиры, зная наперед, как и что будет происходить дальше. Иногда от нас ничего не зависит. Тогда все и летит к чертям.
Сегодня по ту сторону не гремело никакой музыки. Впрочем, что тут удивительного? Кажется, все в этом мире уже отзвучало и перестало быть. Он ждал совсем недолго, пока дверь отворилась. Из темноты на него недоуменно смотрел Олег. Потом повел вперед подбородком: мол, что?
Иван снова хохотнул. Перекатил из одного угла рта сигарету в другой. И хрипло спросил:
— Привет! У тебя сегодня спиды4 есть?