Страница 60 из 81
Вошел в комнату. На кровати свернулся калачиком сонный Францевич. Его сопение успокаивающе в кои-то веки не действовало. Напротив – оно вызывало волнами накатывавшие воспоминания. Горячие, болезненные, заставляющие горло сжиматься в спазмах. Если бы он не знал, что это такое, наверное, было бы страшно. Тоже своего рода фантомная боль.
Макаров сдернул душивший его галстук и бросил прочь. Еще один предмет сковывавший все вокруг.
Алиса приехала. Спустя двенадцать лет Алиса приехала с того света – просто лифтом поднявшись на его этаж. И она была чужой. Вела себя, как чужая. Даже смотрела на него, как женщина, которой до него дела нет. Они будто разговаривали на разных языках. Раньше ему казалось, что понимали друг друга без слов – теперь просто разучились говорить. Он был пауком в стеклянной бутылке. И как бы он ни кричал, она не могла его слышать.
Чего еще ждать после стольких лет? Друзьями, как с Мышью, они никогда не станут. Черт подери, Алиса никогда не будет нужна ему в качестве друга! Какая дружба между ними после всего?
Макаров медленно подошел к большому комоду возле окна. Старинная дубовая махина, произведенная в Тифлисе, найденная среди рухляди на блошином рынке и собственноручно приведенная в божеский вид, заменяла ему и письменный стол, и сейф, и даже аптечку. Он помнил, как купил его в первый месяц по возвращении из Мюнхена.
Тогда шел дождь. Противный, мерзкий. И это чудо с резной поверхностью, покрытое многими слоями грязи и отвратительно дешевой, лущившейся и вздувающейся белой краски, просто стояло на улице, ничем не защищенное, никому не нужное. Макаров налетел тогда на «антикварщика», как полубезумный, спрашивая, за сколько тот отдаст, и как можно забрать. Отдали за бесценок. Забирал сам.
Комод благополучно перекочевал в особняк отца. Илья возился с ним несколько недель, скребком слой за слоем снимая старую краску, шлифуя дерево, покрывая его пековым лаком, меняя ручки и замки. До тех пор, пока он, в конце концов, не превратился в настоящее произведение искусства. Если бы точно так же, как мебель, в порядок можно было привести собственную душу. Смешно. Тогда ему казалось, что он самого себя создает заново.
Но, как в одном из ящиков комода, с внутренней стороны на стенке было отпечатано слово «Тифлисъ», так на нем самом отпечаталось его прошлое.
И он всегда будет тем же мальчишкой, который едва не сошел с ума от горя, сколько бы слоев отвратительной белой краски на него ни нанесли, сколько бы ни держали под дождями, сколько бы ни кочевал по свету.
Здесь же, в комоде, на самом дне нижнего ящика, под футболками, в которых он ходил по дому, лежал маленький фотоальбом десятилетней давности. Альбом, куда когда-то он в очередном приступе мазохизма вставлял Алькины фото. Это тоже было после Германии. Из того времени, из той квартиры он забрал только Францевича и эти фотографии.
Вернее, Францевича привез в Мюнхен еще отец. И Илья частенько не без удовольствия представлял себе, как сам Евгений Степанович Макаров, крупный бизнесмен, владелец корпорации, озабочен оформлением документов для беспородного кота с порванным ухом. А за фотографиями он сам приезжал. Много позднее.
Квартира в Кузнечном переулке все еще числилась за ним, и избавиться от нее он не позволил. Ему была отвратительна сама мысль о том, что кто-то когда-то вздумает переставить там мебель или закрасить стены, когда-то разрисованные Алькой. И неважно, что с годами те тускнеют. Он и сам тускнел с годами. И понимал, что не всегда может вспомнить ее лицо. Лишь черты в отдельности. И это тоже было его наказанием.
Что ему оставалось от нее, кроме фото и стен, в которых он жить не может?
Фотографии увез с собой, не задержавшись в квартире ни на секунду дольше, чем нужно было, чтобы их найти. Они валялись там, где их и оставил когда-то – на журнальном столике, забитом до отказа выпусками «Роман-газеты», в бумажном пакете, в каком их забирали из печати. Только вспомнить не мог, кто заказывал. Он сам или Алька уже позднее, когда понадобилось менять пленку в фотоаппарате.
После этого Макаров ездил в Кузнечный еще один раз, едва замаячила свадьба с Викой. Даже на крышу вскарабкался. Только вот неба не видел по-прежнему. Не было у него больше неба. Но запахи он помнил – пыли от мебели, Алькиных духов из флакона – оставалось немного еще на дне. И застоявшегося воздуха.
Иногда он думал, что это все наваждение. Любил ли он ее в действительности так сильно, как ему казалось? Или просто память подводит, возводя прошлое в культ?
А сейчас, листая страницы альбома с ее фотографиями, Макаров в очередной раз задавал себе прежний вопрос. Только теперь у него уже был ответ.
Алька, выглядывавшая из-за облака сладкой ваты. Алькин профиль на фоне Невы. Алька на крыше в Кузнечном, прятавшая нос в большом пушистом шарфе, и ее дурацкая шапка, из-под которой торчали косички.
Если в его жизни что-то и случилось, то это Алька.
Однажды осенним днем на Диво Острове. Когда он впервые почувствовал то, чему названия тогда еще не знал.
Соня
***
Алиса считала часы до момента, когда сядет, наконец, в самолет. Позади останутся Петербург, «Sky Tower» и Макаров.
В офисе она больше не бывала. Аллилуйя Интернету – всю необходимую информацию она получала от Юрия Павловича и всегда в самые короткие сроки с момента запроса. Однажды, впрочем, ей понадобились оригиналы некоторых документов, но и тут господин Тё оказался понятливым и исполнительным. Они встретились на Дворцовой – Алиса вела Соньку в Эрмитаж, а Юрий Павлович любезно согласился подъехать туда, где будет удобно пани архитектору.
Алиса ходила по городу, вспоминая пылившееся на антресолях памяти за ненадобностью, показывала Соньке парки и улицы, открывала для себя новые места и с каждым днем все яснее осознавала то, что раньше не позволяла себе признать. Она скучает. Скучает по своей молодости. Скучает по Илье. Скучает по тем нескольким месяцам беззаботного счастья, которого больше никогда у нее не было.
Никогда потом она не мчалась сломя голову после работы или занятий домой. Не таскала в рюкзаке странные вещи, пристраивая их в самых неожиданных местах и порой совершенно не по назначению. Не заводила домашних питомцев, обычных, как у всех нормальных людей.
И рисование для нее стало работой, приносящей хороший стабильный доход, но не доставлявшей того удовольствия, которое наполняло Алису, когда она разрисовывала стену старой квартиры в Кузнечном.
Однажды вечером, рассматривая фотографии в старом серванте, Сонька указала на одну из них пальцем и спросила:
- А это где?
Алиса подняла голову от ноутбука. Она с коконом сладкой ваты в руке.
Застывший кадр из прошлой жизни, оборвавшейся почти не начавшись.
- Парк аттракционов на Крестовском. Диво Остров. Хочешь?
- Агааа, - протянула радостно дочка.
И на следующий день Сонька радостно позировала у каждой сказочной фигуры, показывала коричневый от шоколадной глазури эскимо язык и задумчиво выбирала аттракционы.
- Как ты могла отсюда уехать? – выдала она вдруг, глядя на мать совершенно серьезными, даже взрослыми глазами. Она часто так делала, когда Алиса этого ожидала меньше всего на свете.
- Меня всегда тянуло в новые места.
- Тогда мы как-то мало путешествуем, - рассмеялась девочка, наблюдая, как мальчишка лет трех впереди них выпустил в небо воздушный шар, а потом ударился в плач, что тот улетел.
- А ты хочешь, чтобы мы разъезжали каждый месяц?
- Папе это не понравится! На колесо обозрения со мной пойдешь?
Алиса посмотрела в сторону медленно ползущих по кругу кабин.
- Пойду, - сказала она и неуверенно добавила: - Там как на небе.
- Да прям! Как на небе – это если в самолете или на парашюте!
- Ты права. Но пока ограничимся колесом. Идем?
- Да!
Сонька схватила мать за руку и потащила к кассе. Она очень быстро адаптировалась. И казалась старше и умнее, чем можно было рассчитывать в ее возрасте. Польский акцент был милым, забавным. Как и вечно падающая на глаза светлая челка. Ладошки маленькие, меньше материнских. И очень горячие. Девчонка, но с непередаваемым характером, граничившим временами с наглостью. Наверное, поэтому она никогда так и не стала близка с Никитой. Все в ней было слишком узнаваемо.