Костер на снегу

Внезапно я застеснялась, а бросившаяся в лицо краска стыда разлилась и на венчающуюся твердыми бусинами грудь, и плечи, и даже бедра…Я попыталась сомкнуть ноги…куда там.

Не спеша, предвкушающе и пристально, смотря мне в глаза, Тео облизнулся, смущая еще сильнее, а затем приник к исходящим влагой чуствительным лепесткам. Я дернулась как от удара, часто-часто моргая и запутавшись пальцами в длинных темных волосах, застонала.

Его язык и губы то и дело подводили меня к грани. Я изнывала от неудовлетворенного желания и стремления получить долгожданную разрядку, но как только тело начинало мелко, конвульсивно подрагивать, стремясь отхватить своё, мой любовник (который достиг небывалого мастерства на неблагородной ниве сексуальных пыток) отступал…Его нежные поцелуи внутренней поверхности бедра сменялись откровенными ласками языка и зубов на нежнейшей из моих частей, он то бил языком по набухшей в возбуждении плоти, то втягивал её, то лизал, то покусывал.

А когда я взмолилась о пощаде, он проник в меня пальцами, продолжая творить губами и языком бесстыдный танец. Я финишировала, жадно вбирая, впитывая каждый всплеск удовольствия, которое Тео щедро дарил мне, наслаждаясь не меньше моего лишь откликом.

А затем мы оба проголодались и едва не спалили к демонам кухню… отвлекаясь…

После мы кажется добрались до моей комнаты и продолжили там…

И потом, меньше суток спустя, в допросной Имперской ВерсСлужбы безопасности я ни о чем не жалела, лишь о том, что не уступила своим тайным желаниям раньше.

Много раньше.

Глава 31

Самые яркие вспышки радости у нас обычно возникают от неожиданной искры.

По правде говоря, я уже сбилась со счету, хотя лет с трех до ста считала без ошибок.

Каждый из семи (а быть может восьми) дознавателей был похож на своего предшественника, словно их папаша был единственным мужчиной на всю округу. Те же близко посаженные, водянистые глазки со светлыми ресницами, высокие лбы, но узкие, по-лошадинному вытянутые лица, тонкие, бесцветные губы и бесконечные, повторяющиеся, как заезженные песенки на старом граммофоне, вопросы.

Вопросы, сумма которых сводилась лишь к одному знаменателю — удалось ли Альему нас завербовать. Его переиначивали на разный лад, пытаясь подловить меня на мелочи или несоответствии, но я, словно экзотическая птичка с планеты Терфино повторяла всё слово в слово, не меняя ни интонации, ни смысла.

Мой встречный вопрос о том, как же надо не любить Отчизну, чтобы за срок в три с хвостиком недели перевербоваться в шпионы, милостиво проигнорировали, продолжая чайной ложечкой выедать мой уставший мозг.

Проведенный в берлоге Кхаана обыск ОС, к сожалению, (без сомнения тех, кто его проводил) ничего не дал. От вещей мы избавились сразу, как покинули Сэлла. Даже пакет с лекарственным порошком, последним подарком Ваарки, пришлось прикопать в одной из мшистых пещер по дороге на базу трейнера, рискуя неприятными последствиями укуса нежити. Слава небу нога вообще никак не давала о себе знать, хотя в перевязке мне и отказали.

Еда (пока) была сносной, хотя о великолепных разносолах Академии я теперь вспоминала часто и с грустью. Говорить о том, что допросы мне даже нравятся я не стала. Вопреки тому, что человек я самодостаточный и цельный, навязанное одиночной камерой уединение успело надоесть. Но более всего я страдала от нехватки информации. До камеры, где я вынужденно коротала третью неделю, новости (всё равно какие, пусть даже самого что ни на есть жёлтого оттенка) не доходили, обтекая её словно разъяренного быка мечущееся людское море на Вавирьих играх[44].

Ко мне не пускали легата, на которого я имела полное право. Мне перестали оставлять канцелярские принадлежности после того, как я нарисовала несколько портретов и пейзаж, вместо исписанных листов признательных показаний. Мне перестали выключать свет. Ровный и не мигающий, он проникал в каждый уголок моей три на четыре шага камере, мешая спать и нарушая установившийся биоритм.

Но…я чувствовала Тео. И от этого мне было легче. Я знала наверняка, что он где-то рядом и в относительном порядке. Ближе, чем говорил очередной дознаватель, но дальше, чем хотелось бы мне.

— Лжешь, — в очередной раз подытожил мирн Зимурн. — Твой подельник вешает всё на тебя, дура. Твой единственный шанс обелиться — рассказать свою версию, и мы посмотрим, чья правда будет вкуснее.

Я грустно вздохнула, понимая, что терпение у них не каучуковое, и когда-нибудь наступит точка невозврата, за которой меня ждут реальные пытки, а не вот эта вот психологическая фигня, на которую я к их вящему сожалению никак не реагировала.

Я ощущала, что свои слова мирн подкрепляет ментальной атакой. От нее мне должно было стать жалко себя непутевую, но к его, да и моему удивлению все его потуги были тщетными. Я как заведенная твердила одно и то же, да и что по большому счету я могла сказать?

Слетевший с катушек от напряжения следователь мог поверить в любую ерунду, и если в самом начале я хотела приукрасить суровую действительность Альема животрепещуще описывая пакость, что меня пожевала, стаи зомби, бродящих по улицам, летающих чудовищ пышущих огнем на обед и плазмой на ужин, то потом отказалась от этой шальной идеи.

А вдруг поверят?

Промокнув платком капли пота на лбу, алеющий лихорадочным румянцем на обычно бледных щеках, следак кивнул стоящему у входа в допросную охраннику и захлопнув папку ретировался первым. Я же по привычке вытянула руки и стальные обручи системы кандалов захлопнулись на моих запястьях.

Шагать в таком приспособлении было по-новому унизительно. Я неловко семенила как оберегающий яйцо-потомство пингвин королевской породы, неуклюже переставляя лапки в казенной обувке на пару размеров побольше. Каждый шаг сопровождался громким железным скрипом, как будто распахнули тяжелые ворота на давно несмазанных петлях, слава Небу в камере их снимали.

Обычные наручники мне заменили на это гениальное изобретение кузнечного искусства после того, как один из доставляющих меня обратно в камеру охранников рискнул пощупать пониже спины. Одним ударом я сломала ему нос, а вторым ключицу и три ребра.

Больше меня потрогать не пытались. Того охранника убрали, а новый (молчаливый шкаф с неотягощенным интеллектом лицом) вёл себя предельно вежливо и крайне осторожно, уважительно поглядывая исподлобья, когда думал, что я его не вижу.

Я пела песни (негромко, да и громко тоже), повторяла неправильные глаголы на парси и устоявшиеся фразеологизмы на остском, доказывала недоказуемые аксиомы и даже (кажется…у меня не было пары констант, да и вспомнить на вскидку несколько арктангенсов по памяти я не смогла) воспроизвела математический эксперимент Люри-Боулса, за который был обещан приличный денежный приз.

Четыре дня меня не «приглашали» на допрос, разбавляя мой бесконечный день неким приятным разнообразием — трехразовым питаньем, а потом случилось то, что я, рисовавшая в своей голове любой возможный исход (как показала реальность, любой, кроме этого) никак не ожидала…

Нежданно негаданно в мою камеру, средь бела дня (у меня теперь всегда белый день, лампы стали светить еще ярче) вдруг вошёл он…

— Отец, — кивнула я вошедшему мужчине и выжидательно уставилась на его невозмутимую физиономию. Уверенна, он рассчитывал на то, что, заливая его пиджак горючими слезами я начну жаловаться на свою горькую неволю. — Какими судьбами? — спросила я и похлопала по хрустящей простынке, накрывающей нары.

Одеял тут не было, и в мшисто-серой хлопковой робе, босая, я перманентно мерзла, когда не двигалась. Моё ложе в длину было меньше моего роста сантиметров на пятнадцать и приходилось скрючиваться в три погибели, чтобы поместиться на нем в относительном комфорте. Если бы я сразу не заплела их в тугую косу, мои волосы сейчас уже превратились бы в воронье гнездо. А таким как я расчески не полагались. И я прекрасно понимала их опасения: оружие можно сделать из мятой купюры или бруска мыла.