Страница 9 из 12
Том 6 со статьей «Вавилов С. И.» был подписан к печати 12 мая 1951 года, через три с половиной месяца после его смерти. Но этот факт в статье успели указать, а в общем в ней можно найти хорошее и подробное изложение биографии ученого и научного деятеля. Я заметил там только три инородных фрагмента, которые было бы легко удалить при современном переиздании:
«…требовал, чтобы в статьях БСЭ разоблачалась империалистическая агрессия и давалась большевистская критика реакционных буржуазных течений в различных областях науки, техники и культуры.
…В ряде своих работ В. раскрывал величие гениальных научных трудов В. И. Ленина и И. В. Сталина.
…В. был неутомимым и страстным борцом против американского империализма, стремящегося развязать новую мировую войну».
Специалисты по разоблачению империализма в редакции, наверное, были и помимо Вавилова. Величие трудов Сталина было бы нетрудно подтвердить цитатами из статей и докладов, которые Вавилову полагались по должности. Что касается Ленина, то в «Дневниках» можно найти один конкретный пример:
«Пишу со страшным напряжением и бездарностью доклад „Ленин и современная физика“» (30.01.1944).
В комментариях есть пояснение, что речь идет о публичной лекции, прочитанной в Колонном зале Дома Союзов и потом опубликованной в материалах Лекционного бюро при Комитете по делам высшей школы, общего собрания АН СССР, «Правде», «Известиях», журналах «Вестник АН СССР», «Успехи физических наук», «Под знаменем марксизма», «Электричество». Те из нас, кто изучал диалектический материализм и еще могут выговорить слово «эмпириокритицизм», должны помнить и ленинскую мудрость: «Электрон так же неисчерпаем, как и атом». Вавилову, наверное, удалось найти в трудах Ленина что-то сверх этого.
В последний год жизни здоровье Вавилова, и прежде неважное, постепенно ухудшалось. Лето и осень 1950 года прошли в обычном ритме. Он еще побывал в Ленинграде – 21-24 октября и 2-5 декабря. Октябрьский приезд отмечен интересной подробностью:
«Поездка в Колтуши, переданы Академии. Дрессированные мыши, несчастные дрессированные птицы и обезьяны – а в целом все кажется несерьезным и безвкусным» (24.10.1950).
В декабре стало совсем плохо:
«Хожу каким-то рамоли в сопровождении, подымаюсь на четыре ступени и отдыхаю. Был в ГОИ, в Академии, как-то руки опускаются. Ни творчества, ни активности. Люди – куклы, и все – картонные декорации. Город кажется разваливающимся» (02.12.1950).
К этому времени здоровье Вавилова стало предметом государственной опеки. Постановлением Политбюро ему предоставили месячный отпуск для лечения в санатории «Барвиха». Там он был с 12 декабря по 11 января 1951 года. Месяц прошел в болезненном состоянии, но все-таки в чем-то полноценно: с продолжительными прогулками по зимнему лесу, работой над обобщением закона Стокса, выездом в Москву на Новый год. После Барвихи была еще рабочая неделя в Москве. Снова болезненное состояние, но, помимо академической текучки, Вавилов еще размышляет над своей статьей о законе Стокса для «Докладов АН» – не допущена ли ошибка в выкладках.
Последняя запись от 21 января сделана, как это обычно и бывало, в воскресенье на даче в Мозжинке, и четырьмя днями позже Вавилов скончался. Судя по мемуарам академика П. Я. Кочиной (которая с Вавиловым не работала, но, очевидно, слышала в пересказе), в свой предпоследний день Вавилов, вопреки рекомендациям врача, допоздна работал на своем месте в здании Президиума АН. Подробности нас вроде бы не должны интересовать, но одно обстоятельство заслуживает внимания. Параллельно с дневником Вавилов вел «Научные записи», помещая их в тех же тетрадях. В томе «Дневников» в виде приложения даны записи за ноябрь 1950-го – январь 1951-го, без справочного аппарата. Это единственная часть тома, которая была опубликована раньше, причем очень давно («Химия и жизнь», 1975, № 1). Можно посочувствовать читателям тех лет, и себе в том числе, что им была доступна только такая маленькая часть вавиловского архива (конечно, по-своему тоже важная). Последние два документированных дня удивляют как раз несовпадением общечеловеческой и профессиональной линий жизни.
В «Дневнике»:
«Музыка Генделя. Ели в снегу. Снег. Луна в облаках. Как хорошо бы сразу незаметно умереть и улечься вот здесь, в овраге под елями навсегда, без сознания.
„Земля еси и в Землю отыдеши“. Жизнь кажется страшной тяжестью» (21.01.1951).
Но на следующий день, не уезжая из Мозжинки, он продолжил свою работу над обобщением закона Стокса, изложил свои выводы в четырех тезисах, и последние строки «Научных заметок» таковы:
«IV. Переход из стоксовой области в антистоксову должен быть непрерывным, т. е. в начале антистоксовой области значение вероятности должно мало отличаться от ее значения в прилегающей стоксовой области.
Из всего этого обобщенный закон Стокса вытекает с необходимостью» (22.01.1951).
Заключительные мысли научных записок могли бы оказаться и более важными с точки зрения рядового читателя, не понимающего в законе Стокса. В этих тетрадях есть и план написания будущих книг, и размышления о фундаментальных основах познания Вселенной (вряд ли газета «Правда» и журнал «Успехи физических наук» опубликовали бы их с той же готовностью, что и статью «Ленин и современная физика»). Но такие размышления присутствуют в дневниках все 15 лет, и нет никакой символики в том, что Вавилов возвращался к ним в свои последние дни.
Это была событийная сторона жизни, а теперь пора перейти к личности автора и его картине мира, отношению к людям, событиям, идеям. «Простые люди обсуждают других людей, более развитые говорят о событиях, интеллигентные – об идеях», – это я услышал на первом курсе от преподавательницы английского языка и думаю, что этот афоризм верен на все времена. Графически это можно представить пирамидой, в основании которой – биомасса примитивных мыслей, а на вершине – несколько одиноких интеллектуалов, думающих о мировых проблемах. При этом понятно, что без основания пирамида не устоит и никакие идеи не вырабатываются без подпитки с двух низших уровней.
Здесь много раз придется отмечать то, чего Вавилов не знал или не хотел знать, разные внешние и внутренние ограничения и самоограничения. Думаю, что это его не дискредитирует. Он и сам несколько раз возвращается к тому, что современный средний студент знает о мире больше, чем Галилей и Ньютон. Когда-нибудь и нас будут читать так же снисходительно (если будет кому читать вообще).
Начнем с вершины пирамиды, оставив на потом более интересные записи о разных людях, особенно о собратьях-ученых. Если исходить из непримиримости научного и религиозного мировоззрений (хотя в XXI веке такой подход не очень приветствуется), то Вавилов, безусловно, стоял на научных позициях. Нигде не прослеживается его интерес к религии, православию, не говоря уже о других конфессиях. Едва ли не единственное исключение – поездка всей семьей в Троице-Сергиеву лавру в последний год жизни, скорее экскурсия, чем паломничество. Но Вавилов отметил и то, что «бывал здесь с матушкой с пяти лет», и «русские культурные геологические слои», и «искусственно воскрешенных монахов», и впечатление от лика преподобного XV века – «умное доброе старое русское лицо» (01.08.1950).
Материализм Вавилова был неоднозначным, и он постоянно возвращается к тому, что мы изучали как основной вопрос философии – о соотношении материи и сознания. Уже в первой записи возобновленного дневника он формулирует исходные положения:
«Бесконечны „системы отсчета“ сознания: точка зрения биологического организма, борющегося за самосохранение, за потомство; социологического организма, класс, нация, государство; научное сознание, где виден весь мир в своей подвижности, бесцельности, игре. Самое простое – одна крепкая система координат, самое ужасное – постоянные переходы, блуждания. „Интеллигент“, существо с блуждающей системой отсчета. Приспособить все остальные системы на службу одной? Можно ли это? И какая же система начнет претендовать на звание абсолютной. Но релятивизм сознания – одновременно его грядущая гибель» (26.07.1936).