Вода для слонов

– А смысл? – бормочу я.

– А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, – отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. – Кроме того, завтра вы идете в цирк.

В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.

Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.

Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.

– Ну что, будете завтракать в столовой – или принести вам что-нибудь сюда? – спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.

– Не буду я завтракать.

– Как же так, мистер Янковский? – говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. – Вам нужны силы.

Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.

– А зачем? Мне разве бежать марафон?

– Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, – отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.

Наконец-то мне удается прочесть ее имя!

– Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, – говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.

– Однако, скажу я вам, вы сильны, как бык. – Она закрывает карту, записав туда что-то напоследок. – Если малость поднаберете веса, ей-богу, доживете до ста лет, не меньше.

– Шикарно! – отвечаю я.

Когда Розмари возвращается, чтобы вывезти меня в коридор, я прошу ее прокатить меня до окна. Вот бы взглянуть, что делается в парке!

Погода стоит чудесная, сквозь пухлые кучевые облачка светит солнце. Оно и к лучшему – я слишком хорошо помню, каково разбивать балаган в ненастье. Времена, конечно, нынче не те. Интересно, называют ли их еще разнорабочими. Да и живут они наверняка в куда как более сносных условиях. Нет, вы только взгляните на эти домики на колесах – у них есть даже портативные телеантенны!

Вскоре после ланча первые кресла-каталки со здешними обитателями в сопровождении родственников начинают тянуться в сторону парка. Минут десять спустя там уже целый поезд. Вот Рути, а за ней – Нелли Комптон. И зачем ее только туда везут? Она же ничегошеньки не соображает. А вот Дорис. А это, должно быть, ее Рэндалл, о котором она нам все уши прожужжала. А вот и старый козел Макгинти. Весь надулся, как индюк, на коленях шотландский плед, а вокруг суетятся родственники. Вешает им лапшу на уши про слонов, не иначе.

Перед шапито выстроились в ряд великолепные першероны, ослепительно-белые. Может, они участвуют в вольтижировке? Лошади в вольтижировке всегда белые, чтобы не было заметно канифоли, без которой наездники не удержались бы на их спинах стоя.

Но даже если лошадки выступают без наездников, все равно их номер наверняка в подметки не годится Марлениному. Никто и ничто в мире не сравнится с Марленой.

Я ищу слона, заранее опасаясь и предчувствуя разочарование.

Ближе к вечеру паровозик возвращается. К креслам привязаны воздушные шарики, на головах дурацкие колпаки. У некоторых на коленях пакеты с сахарной ватой. Пакеты! Знали бы они, что эта вата может быть недельной давности. В мое-то время она была свежая, ее делали и наматывали на палочку прямо на глазах у покупателя.

В пять часов в конце вестибюля появляется тощая сиделка с лошадиным лицом.

– Мистер Янковский, обедать будете? – спрашивает она, снимая кресло-каталку с тормозов и разворачивая на сто восемьдесят градусов.

– Гррррм, – недовольно рычу я, ведь она даже не дождалась моего ответа.

Когда мы въезжаем в столовую, она везет меня к моему обычному месту.

– Постойте-ка, – говорю я, – я не хочу сегодня здесь сидеть.

– Не волнуйтесь, мистер Янковский, – отвечает она. – Наверняка мистер Макгинти вас простил.

– Да, но я его не простил. Лучше я сяду вон там, – говорю я, указывая на другой стол.

– Но там никто не сидит.

– Вот и отлично.

– Ох, мистер Янковский. Почему бы вам…

– Да отвезите же меня, куда я прошу, черт возьми!

Кресло останавливается, за моей спиной воцаряется молчание, и миг спустя мы вновь начинаем двигаться. Сиделка подвозит меня к столу, на который я указал, и уходит. Когда она возвращается, чтобы швырнуть передо мной тарелку, губы у нее чопорно поджаты.

Когда сидишь за столом в одиночку, хуже всего то, что приходится выслушивать разговоры за соседними столиками. Я не подслушиваю. Я просто ничего не могу с собой поделать. Большинство говорят о цирке, оно и ладно. Не ладно то, что старый хрыч Макгинти сидит за моим столом, с моими подружками и держится царственно, словно король Артур. Но и это еще не все, – похоже, он сказал кому-то в цирке, что носил воду для слонов, и ему отвели место рядом с манежем. Уму непостижимо! И вот он сидит и болтает без умолку о том, как все были к нему внимательны, а Хейзл, Дорис и Норма смотрят на него с открытыми ртами.

Я больше не в силах этого терпеть. Взглянув на тарелку, я обнаруживаю там нечто тушеное в бледной подливке, а на десерт – желе, все в оспинках.

– Сиделка! – рычу я. – Эй, сиделка!

Одна из них смотрит в мою сторону и встречается со мной глазами. Поняв, что я не при смерти, она особо не торопится.

– Слушаю вас, мистер Янковский!

– Можете принести мне человеческой еды?

– Чего, простите?

– Человеческой еды. Ну, знаете, того, что едят нормальные люди.

– Ох, мистер Янковский…

– Девушка, оставьте вы эти «Ох, мистер Янковский». Это еда для младенцев, а мне уже давно не пять лет. Мне девяносто. Или девяносто три.

– Почему это для младенцев?

– А потому. Вы только взгляните, это же размазня какая-то, – отвечаю я, тыча вилкой в кучку, сдобренную подливкой. Кучка обваливается и превращается в месиво, а на вилке остается только подливка. – И вы называете это едой? Я хочу что-нибудь, что можно было бы пожевать. Что-нибудь хрустящее. А это, позвольте узнать, что такое? – вопрошаю я, тыча в красный комок желе. Он отчаянно дрожит, словно женская грудь.

– Это салат.

– Салат?! Покажите-ка мне, где здесь овощи. Что-то я не вижу овощей.

– Это фруктовый салат, – отвечает она, не теряя невозмутимости, но чуть повысив голос.

– Что-то я не вижу фруктов.

– А я вижу, к вашему сведению, – говорит она и указывает на одну из оспин. – Вот. И вот. Вот кусочек банана. А вот виноград. Почему бы вам не попробовать?

– А почему бы вам не попробовать?

Она скрещивает руки на груди. Ага, похоже, наша классная дама вышла из себя.

– Эта пища предназначена специально для здешних обитателей. Ее разрабатывали диетологи, специализирующиеся на геронтологии…

– Но я этого не хочу. Хочу настоящей еды.

Мертвая тишина. Я оглядываюсь по сторонам. Все взоры прикованы ко мне.

– А что? – громко говорю я. – Неужто я хочу слишком многого? Неужто больше никто не скучает по настоящей еде? Да разве вам может нравиться эта… эта… кашка? – Я кладу руку на край тарелки и отталкиваю ее от себя.

Совсем легонько.

Честное слово.

Тарелка летит через весь стол и падает на пол.

Вызывают доктора Рашид. Она присаживается на край моей постели и задает вопросы, на которые я стараюсь отвечать вежливо. Но я так не люблю, когда со мной обращаются как с последним идиотом, что, боюсь, веду себя несколько раздражительно.

Полчаса спустя она просит сиделку выйти с ней в коридор. Я пытаюсь расслышать, о чем они говорят, но мои старые уши, хоть и достигли поистине непристойных размеров, не улавливают ничего, кроме отдельных обрывков: «тяжелая, тяжелая депрессия…» и «проявляющая себя в агрессии, что нередко бывает у пациентов пожилого возраста…».