ПЕС

Глава 1

За окном хулиганила сирень. Нагло распластавшись по палисаднику, хамски игнорировала попытки местных романтиков оборвать себя на букеты. Фантастический запах будоражил округу. А в школе, под окнами которой безобразничал куст, сирень сбивала, или наоборот, настраивала, юных художников на творческий лад.

– Есть вещи, не обязательно материальные, – не спеша рассказывал ученикам Юрий Евгеньевич, – иногда чувства, ощущения или запахи, – он глубоко вдохнул чарующий запах весны, – который невозможно передать, ни кистью, ни пером, ни даже фотоаппаратом. Художник, каким бы инструментом не пользовался, передает впечатления. Всего лишь впечатления.

Ученики работали над натюрмортом: глиняный кувшин, гроздь винограда и яблоко на железной фруктовнице. Потертые муляжи торжественно восседали на столике в углу класса-студии. Фоном служила бордовая штора. В классе было тихо, и меланхоличный, голос преподавателя казался оглушительно громким.

– Серёжа, аккуратнее с контурами. Ляпаешь как …

Учителя перебил скрипучий визг распахнувшейся двери. От неожиданности некоторые из учеников вздрогнули. Класс повернул головы к ворвавшейся директрисе.

– Юра! – раздраженно крикнула женщина, но, уловив любопытные взгляды учеников, продолжила уже на тон ниже. – Зайди ко мне.

Гайанский растеряно осмотрел класс, деликатно намекая – у него урок.

– Прямо сейчас, – не уступала начальница.

Юрий Евгеньевич послушно прошел к выходу. С десяток пар глаз сочувственно проводили до дверей сутулый силуэт учителя.

– Юра, какого хрена? – начала женщина, как только закрылась дверь. По беспокойным карим глазам и часто колыхающимися бюсту, было заметно – ее распирало от возмущения. Распирало так сильно, что не хватило терпения дойти до директорского кабинета.

Гайанский недоуменно хлопал глазами. Худое, продолговатое лицо вытянулось еще больше, а густая, неопрятная копна черных волос встала дыбом. Он никогда не отличался смелостью, а напор директрисы вызывал панику. Он инстинктивно отступил на полшага, еще больше ссутулившись, подсознательно пытаясь уменьшить высоту долговязой фигуры.

– Ты опять за старое? – распекала его директриса. – Мне из департамента звонили. Только что. Опять письма пишешь? Тебе прошлого раза мало?

– Светлана Борисовна, а что в этом такого? – приходил в себя мужчина. – Я всего лишь обратился за помощью с организацией …

– Да кому интересна твоя выставка? – перебила его женщина. – В прошлый раз ясно сказали: твоя мазня никому не нужна.

– Светлана Борисовна, при всем уважении, но не вам решать …

– Мне, дорогой, мне решать. В тот раз я за тебя отдувалась, – снова перебила начальница. – Ты самоутверждаешься, а меня проверками чихвостят. Мы же договорились: без меня никаких движений.

– Светлана Борисовна, – Гайанский предпринял очередную попытку, – наши служебные отношения ограничиваются моим преподаванием в этой школе. Все что касается моего творчества, вас не должно тревожить.

– Еще как должно! – почти крикнула женщина. – Ты понимаешь что твое, как ты сказал «творчество», оскандаливает весь город. И страну. А про школу я вообще молчу. Как ты себе представляешь, автор «Пидорократии», прости меня господи, преподаватель детской школы искусств? Чудо что меня, и тебя заодно, до сих пор не уволили. А то и того хуже!

– Светлана Борисовна, у нас свободная страна и каждый имеет право на …

– Юра! – резко осадила его директриса. – Засунь свои права в … сам знаешь куда. Во всяком случае, пока государство платит тебе зарплату. Хочешь рисовать голых депутатов – увольняйся.

Гайанский промолчал. Действительно, пьяная гомосексуальная оргия в зале заседания парламента, да еще на фоне триколора была перебором. Хотя картина получилась весьма живой, по цветам, композиции, исполнению. Как в жизни. Лица депутатов были скрыты под детсадовскими масками зайчат, лисят, поросят. Но это не делала их достаточно не узнаваемыми. Спикер, в маске медвежонка, стоял у трибуны, наклонившись. Руками он раздвигал собственные жирные ягодицы. За ним, с недвусмысленно запрокинутой в оргазме головой, застыл карлик в маске Дед Мороза, больше напоминающего Зевса. Остальные народные избранники мужелоствовали по всему залу, расположившись на столах, стульях, даже на полу. Две женщины, с морщинистым, целлюлитными телами, лежали в позе 69 на длинном столе президиума. Лиц их не было видно. Одно утонуло в промежности жирных ляжек. Второе пряталось за острым артритным коленом. На полу, под столом, развлекались маски ежа и бегемота. Нормы приличности, по мнению художника, были соблюдены. На картине отсутствовали изображения половых органов. В этом тоже был некий смысл, авторский замысел. В общем разврате и гнусности, соблюдалась внешняя респектабельность. Одетыми оставались только репортеры, изображенные на своей журналисткой площадке в левой стороне зала. Они, с камерами и микрофонами, обыденно снимали происходящее. В картине не было ничего карикатурного. Фигуры, манера, колористика больше напоминали античность, исполненная во времена ренессанса.

– Но есть и другие работы, – после паузы сказал художник.

– Какие? «Бухой шпалоукладчик»? Или эти … как их … с бомжами?

– Да нет же, – попытался закрепиться Гайанский, – городские пейзажи – серия, «Осенняя меланхолия» …

– Нет, Юра, – отрезала директриса, – категорически. Ты вообще знаешь, что мне сказали господа из департамента?

– Можно подумать, если я учитель в детской школе, могу рисовать только младенцев, горшки и паровозики.

Начальница не обратила внимание на реплику, и ответила на собственный вопрос:

– Мне сказали, что моя школа не прибежище для неудачников. И перед тем как впускать в класс к детям слепого художника извращенца мне следует хорошо подумать.

Юрий Евгеньевич потерял дар речи. «Слепой художник» – так его никто не оскорблял.

– И еще, Юра, на чистоту, – директриса выдержала многозначительную паузу, – как художник художнику. Работы реально отстойные. У тебя черно-белое восприятие мира. Ты не видишь сок цвета, поэтому получаются мультики. Брось. Учить ребят у тебя лучше получается.

Гайанский смотрел в стену, мимо начальницы. Обида горьким комком встала поперек горла. Огромный кадык судорожно двигался на худой шее в такт желвакам, танцующих на острой челюсти.

– Без обид, – миролюбиво продолжила Светлана Борисовна, уже пожалев, что слишком резко обошлась со своим подчиненным. – Давай, иди в класс, надо работать.

Светлана Борисовна, по сути, была доброй женщиной. С отзывчивым и сочувствующим сердцем. По-человечески она понимала, что не права. Что такие ранимые и, наверно, талантливые люди как Гайанский не воспринимают рамки формальностей и норм. Цензура, а именно так она про себя называла отношение департамента, убивает их. В такие моменты, она ненавидела свою должность. С трудно скрываемой горечью начальница смотрела на подчиненного.

Учителю потребовались долгие минуты, чтобы собраться и вернуться в класс. Весь мир обрушился на него войной. Всю жизнь Гайанский старался никому не мешать, ни делом, ни соловом. Такой у него был характер. Теперь же, когда он нашел, как ему казалось, безобидный способ высказать накопившееся, дать волю пережитому, выпустить творческий пар, оказалось, он «слепой художник». «Из нейтрального нуля я превратился в отрицательный ноль» – с обидой думал он, анализируя свои попытки, поделится своим видением вещей. Как сонабула, он потянул за ручку, открыл дверь и прошел к учительскому столу. Сел. «Я даже не могу назвать себя непонятым художником! Меня просто никто не видел. Я ноль!» – продолжал он самоистязание. Дрожащими длинными пальцами, нетерпеливо ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу сорочки. Душно. В полусне он прошел к окну.

– Юрий Евгеньевич, не надо окно открывать, – попросила рыженькая Любочка, улыбчивая девочка лет десяти.

– Что? – пробудился Гайанский. – Почему не открывать?