Страница 15 из 23
– Что вы сделали с ним? – воскликнул полковник с необычным для него жаром. – И что он вам сказал?
– Простите, – невозмутимо ответил отец Браун, – тут мой рассказ кончается.
– И начинается самое интересное, – пробормотал Паунд. – Его профессиональные приемы я еще понимаю. Но как-то не могу понять ваши.
– Мне пора уходить, – проговорил отец Браун.
Вместе они дошли до передней, где увидели свежее веснушчатое лицо герцога Честерского, с веселым видом бежавшего искать их.
– Скорее, скорее, Паунд! – запыхавшись, кричал он. – Скорее идите к нам! Я всюду искал вас. Обед продолжается как ни в чем не бывало, и старый Одли сейчас скажет спич в честь спасенных вилок. Видите ли, мы предполагаем создать новую церемонию, чтобы увековечить это событие. Серебро снова у нас. Можете вы что-нибудь предложить?
– Ну что ж, – не без сарказма согласился полковник, оглядывая его. – Я предлагаю, чтобы отныне мы носили зеленые фраки вместо черных. Мало ли что может случиться, когда ты одет так же, как лакей.
– Глупости, – сказал герцог, – джентльмен никогда не выглядит лакеем.
– А лакей не может выглядеть джентльменом? – беззвучно смеясь, отозвался полковник Паунд. – В таком случае и ловок же ваш приятель, – сказал он, обращаясь к Брауну, – если он сумел сойти за джентльмена.
Отец Браун наглухо застегнул скромное пальто – ночь была холодная и ветреная – и взял в руки скромный зонт.
– Да, – сказал он, – должно быть, очень трудно быть джентльменом. Но, знаете ли, я не раз думал, что почти так же трудно быть лакеем.
И, промолвив «добрый вечер», он толкнул тяжелую дверь дворца наслаждений. Золотые врата тотчас же захлопнулись за ним, и он быстро зашагал по мокрым темным улицам в поисках омнибуса.
Невидимка
В холодной вечерней синеве кондитерская на углу двух крутых улиц в Кемден-тауне сверкала в темноте, как кончик раскуриваемой сигары. Вернее сказать, даже как целый фейерверк, потому что бесчисленные огни всех цветов радуги дробились в бесчисленных зеркалах и плясали на бесчисленных тортах и конфетах, сиявших позолоченными и многоцветными фантиками. Эту ослепительную витрину облепили уличные мальчишки – шоколадки были в тех блестящих золотых, красных и зеленых обертках, которые едва ли не соблазительней самого шоколада, а громадный белоснежный свадебный торт в витрине был недоступен и заманчив, как будто весь Северный полюс превратился в громадный лакомый кус. Понятно, что столь радужные соблазны не могли не привлечь к себе всю окрестную детвору в возрасте до десяти, а то и двенадцати лет. Но эта угловая лавка не лишена была привлекательности и для кое-кого постарше: от витрины не отрывался молодой человек по крайней мере лет двадцати четырех от роду. Лавка эта была и для него ослепительным чудом, но манили его не только шоколадки, хотя, к слову сказать, их он тоже не прочь был бы отведать.
Это был рослый, крепкий юноша с рыжими волосами и решительным, но каким-то безучастным лицом. Под мышкой он держал папку с рисунками, которые запродал по сходной цене издателям, после того как дядя (который был адмиралом) лишил его наследства за сочувствие социализму, тогда как на самом деле он выступил с докладом против этой экономической теории. Прозывался юноша Джон Тэрнбул Энгус.
Войдя наконец в лавку, он направился к двери за стойкой, через которую попал в своего рода кафе-кондитерскую, и едва приподнял шляпу, здороваясь с молоденькой официанткой. Это была смуглая, тонкая, расторопная девушка в черном платье, на лице ее играл румянец, а глаза ярко блестели; выждав сколько положено, она подошла к молодому человеку принять заказ.
Заказ, по-видимому, не изменялся день ото дня.
– Прошу вас, дайте булочку за полпенса и чашку черного кофе, – деловито попросил он. Но не успела девушка отойти, как он добавил: – И еще я прошу вашей руки.
Смуглолицая красавица бросила на него высокомерный взгляд и сказала:
– Не люблю таких шуток!
Рыжеволосый юноша с неожиданной серьезностью посмотрел на нее.
– Клянусь вам, я не шучу, – сказал он, – это так же несомненно… так же несомненно, как вот эта булочка за полпенса. Это отнюдь не дешевле булочки: за это надо расплачиваться. Это так же вредно, как булочка. От этого пищеварение расстраивается.
Смуглая красавица долго не сводила с него темных глаз, мучительно силясь его понять. Наконец на ее лице мелькнуло какое-то подобие улыбки, и она опустилась на стул.
– Вам не кажется, – непринужденно рассуждал Энгус, – что поедать эти булочки, когда они стоят всего полпенса, поистине жестоко? Ведь они могли бы дорасти до пенса. Я брошу эту варварскую забаву, как только мы поженимся.
Девушка встала со стула и подошла к окну. Видно было, что она глубоко задумалась, но не испытывала к юноше никакой неприязни. А когда наконец она решительно обернулась, то с изумлением увидела, что Энгус уже опустошил витрину и раскладывает на столе свою добычу. Тут были и пирамиды конфет в ярких фантиках, и несколько блюд с бутербродами, и два графина, наполненных теми таинственными напитками – портвейном и хересом, – которые незаменимы в кондитерском деле. Старательно разместив все это, он водрузил в центре белоснежный обливной торт, служивший главным украшением витрины.
– Что это вы делаете? – спросила она.
– То, что положено, дорогая Лаура… – начал он.
– Ах, ради Бога, погодите минутку! – воскликнула она. – И не разговаривайте со мной в таком тоне. Я спрашиваю, что это такое?
– Торжественный ужин, мисс Хоуп.
– А это что? – спросила она, нетерпеливо указывая на белоснежную обсахаренную гору.
– Свадебный торт, миссис Энгус.
Девушка подошла к столу, схватила торт и отнесла на место, в витрину; затем вернулась и, изящно опершись локтями о стол, взглянула на молодого человека не без благосклонности, но с изрядной досадой.
– Вы даже не даете мне подумать, – сказала она.
– Я не так глуп, – ответил он. – У меня свои понятия о христианском смирении.
Она не сводила с него глаз, но, несмотря на улыбку, лицо ее становилось все серьезнее.
– Мистер Энгус, – спокойно произнесла она, – прежде чем вы снова приметесь за свои глупости, я должна вкратце рассказать вам о себе.
– Я польщен, – отвечал Энгус серьезно. – Но уж если так, расскажите заодно и обо мне тоже.
– Да помолчите, выслушайте меня, – сказала она. – Мне нечего стыдиться и даже сожалеть не о чем. Но что вы запоете, если узнаете, что со мной приключилась история, которая меня ничуть не трогает, но преследует, как кошмар.
– Ну, если на то пошло, – серьезно ответил он, – стало быть, надо принести торт обратно.
– Нет, вы сперва послушайте, – настаивала Лаура. – Начнем с того, что мой отец держал гостиницу под названием «Золотая рыбка» в Ладбери, а я работала за стойкой бара.
– А я-то гадаю, – ввернул он, – отчего именно в этой кондитерской царит столь благочестивый, христианский дух[5].
– Ладбери – это сонная, захолустная, поросшая бурьяном дыра в одном из восточных графств, и «Золотую рыбку» посещали только заезжие коммивояжеры да еще – самая неприятная публика, какую только можно вообразить, хотя вы этого и вообразить не можете. Я говорю о мелких, ничтожных людишках, у которых еще хватает денег, чтобы бездельничать да околачиваться по барам или играть на скачках, причем все они одеты с вызывающей бедностью, хотя последний бедняк несравненно достойнее их всех. Но даже эти юные шалопаи редко удостаивали нас посещением, а те двое, что заходили чаще прочих, были не лучше, а хуже остальных завсегдатаев решительно во всех отношениях. У обоих водились деньги, и меня злили их вечно праздный вид и безвкусная манера одеваться. Но я все-таки жалела их: мне почему-то казалось, что они пристрастились к нашему маленькому, почти никем не посещаемому бару оттого, что каждый из них страдал физическим пороком – из тех, над которыми любит насмехаться всякая деревенщина. Это были даже не пороки, а скорее особенности. Один из них был удивительно мал ростом, почти карлик, во всяком случае, не выше любого жокея. Впрочем, с жокеем он не имел ничего общего: круглая черноволосая голова, аккуратно подстриженная бородка, блестящие, зоркие, как у птицы, глаза; он позванивал деньгами в карманах, позвякивал массивной золотой цепью от часов и всегда слишком старался одеваться как джентльмен, чтобы сойти за истого джентльмена. Меж тем глупцом этого шалопая не назовешь: он был редкостный мастак на всякие пустые затеи, – например, то показывал ни с того ни с сего фокусы, то устраивал настоящий фейерверк из пятнадцати спичек, которые зажигались подряд одна от другой, то вырезал из банана танцующих человечков. Прозывался он Изидор Смайс, и я, как сейчас, вижу его маленькую чернявую физиономию: вот он подходит к стойке и мастерит из пяти сигар скачущего кенгуру.
5
Рыба – священный знак в ранней христианской символике.