Страница 35 из 58
– Взлетаете по команде, – сказал Никитин.
Я в это время застегивал ремни парашюта, который мне помогал надевать один из незнакомых механиков, и только кивнул, после чего, пропустив вперед Никифорова, полез в кабину через нижний люк. Степанов уже занял свое место и с интересом крутил головой у одного из ШКАСов.
Подсоединившись к внутренней связи, я достал из кармана свои очки и надел их вместе со шлемофоном.
– Как связь, слышите меня? – спросил я.
– Норма, командир, – ответил штурман.
– Слышу хорошо, товарищ командир, – отозвался Степанов.
С помощью передвижного компрессора запустил сперва правый мотор, потом левый. Погоняв их на холостых оборотах, нетерпеливо посмотрел на Никитина. Тем более что Степанов как раз доложил:
– Товарищ командир, связь со штабом фронта установлена. Прием довольно четкий.
Как только майор резко махнул рукой, давая разрешение на взлет, я дал газу и стал разгоняться.
Оторвавшись от земли, убирал шасси и спросил у штурмана:
– Курс?
– Тридцать два.
– Поворачиваем, – сказал я бодрым тоном, хотя с меня градом тек пот. Машину я так и не смог почувствовать, не давалась она мне, и было впечатление, что долго ее не удержу.
– Как дела, командир? – спросил Никифоров.
– Плохие дела, товарищ политрук. Не чувствую я машину. Уже три минуты летим, на два километра поднялись, а машину я не чувствую! – Мне хотелось плакать: был такого мнения о себе, а тут такой облом!
Это самомнение я получил, пробуя летать на самых разных типах самолетов, и на первых же минутах сразу понимал, что и как можно с машиной делать. Чувствовал ее. Даже во время авиашоу во Франции над аэродромом Серни-Ферте-Алле под Парижем в прошлом году на B-24 «Либерейтор», который мне разрешил пилотировать хозяин этого самолета. Так я почти сразу его «понял»! Несмотря на то что рядом сидел хозяин и с тревогой смотрел, что я делаю. Однако спор с дядей Жорой – что не справлюсь с бомбером – он проиграл. Мои возможности он знал хорошо, чем беззастенчиво пользовался.
– Возвращаться мы не можем… – начал было говорить Никифоров, но я досадливо перебил:
– Да не в этом дело! Я пока его не почувствовал, мне нужно время. Так что я сейчас буду делать небольшие маневры и виражи, вы внимания не обращайте, лучше за воздухом следите.
– Мы с курса сбились. Возьми на семь… это правее, – подсказал он.
– Знаю я, как ориентироваться, – пробурчал я, делая осторожный поворот направо.
Через некоторое время впереди показалась линия фронта. Благодаря дымам от горящей техники она была хорошо заметна.
– Курс семнадцать, – скомандовал Никифоров.
Повернув, куда он приказал, я внезапно для всех заорал:
– А-а-а! Есть! Чувствую машину!!! Чтоб ее… в… и…
– Командир, в чем дело?! – попытался докричаться через мой мат штурман.
– Я машину почувствовал!
– Все нормально? – осторожно спросил Никифоров.
– Норма! Все! Самолет мой! – И в подтверждение сделал бочку с выходом из пике.
– Командир, больше так не делай. Или лучше предупреждай, мы и так поняли, что у тебя все в порядке, – отчитал меня политрук под одобрительное молчание Степанова.
– Подходим к месту прорыва. Начинаем работу, – внезапно доложил штурман.
– Работаем, – ответил я.
Во время поворотов я внимательно осматривал землю, изредка отвлекаясь от наблюдения за небом. Особист постоянно бубнил, передавая данные о местоположении немецких и наших войск, количестве и вооружении. Честно говоря, что он там видел на изрядно задымленной земле, не понятно, но он не умолкал ни на минуту, при этом указывая, где и куда мне повернуть.
В километре от нас двенадцать «хейнкелей» бомбили наши войска, неподалеку висела «рама», от чего я крепко сжимал штурвал – так хотелось атаковать их.
– Командир, под нами мост и скопление войск. Штаб приказал разбомбить его, – сказал Никифоров, на миг прервав передачу данных.
– Ху…м, что ли?
Оба члена экипажа засмеялись.
– Нет. Думаю, вторым вылетом. Взять полную нагрузку и… Справимся?
– Не знаю, я истребитель. Не бомбил никогда. Попробуем.
Мы висели над войсками Вермахта еще минут тридцать, после чего ушли от места прорыва на юг, согласуясь со штабом фронта.
– Товарищ политрук, горючка на исходе, – сказал я особисту.
– Сейчас… Возвращаемся, нам дали разрешение.
Самое сложное – это посадка. К счастью, наблюдение за воздухом взяли на себя члены экипажа, так что отвлекаться мне не пришлось.
– Есть касание, – пробормотал я и стал притормаживать самолет, полностью убавив газ. Когда мы подкатили к месту стоянки, где нас уже ждали топливозаправщик, машина с бомбами и механики, я дал газу, лихо развернулся и заглушил моторы. От штаба к нам пылила полуторка с командованием.
Я последним вылез из машины и встал под ветерком, который остужал мое разгоряченное тело. Гимнастерка, вся в пятнах пота, стала слегка холодить тело. Сильно зачесалась спина, там, где рана. Потянувшись, я под гудение нагнетателя бензовоза и шум бензиновой струи, льющейся в бак, сказал присевшему рядом на снятый парашют Степанову:
– Хорошо-то как!.. Слушай, а нас кормить будут? А то есть охота.
– Не знаю, товарищ старший сержант.
– Будут, товарищ старший сержант, столовую предупредили… да вон уже несут! – поторопился обрадовать один из ползающих по самолету механиков.
И действительно, от столовой к нам быстрым шагом, даже можно сказать трусцой, спешили две официантки с термосом и корзиной.
Особист вместе с фотоаппаратом убежал в штаб, оставив у машины капитана Смолина. Переговорив для начала с механиками, тот направился к нам.
– Так, товарищ старший сержант. Теперь составляем рапорт о вылете. – На свет появился лист бумаги.
Вздохнув, я встал и, используя крыло как стол, согласуясь с капитаном, быстро накидал черновик.
– Нормально. Теперь набело.
Покончив с рапортом, отдал его капитану. Тот прочел, посмотрел на меня озадаченно, что-то добавил и поставил свою подпись.
«По-русски же писал, что это он так на меня посмотрел?» – подумал я, глядя, как начштаба неторопливо шагает через поле.
– Кушайте, товарищи летчики, – раздался позади девичий мелодичный голосок.
– Что у нас сегодня, Любаш? – спросил я у знакомой официантки.
– Вареники.
– Вишневые?
– Нет, товарищ летчик. С творогом.
Вернувшийся без фотоаппарата особист присоединился к нам. Быстро пообедав, мы снова заняли свои места и, получив разрешение, пошли на взлет.
– Ну ни хрена себе!!!
– Что? – спросил особист.
– Да как ей управлять теперь?! Мы сколько взяли?
– Так механик же говорил…
– Да, говорил, что полную, а сколько это?
– По две двестипятидесятых на внешних держателях и шесть соток во внутреннем бомболюке.
– Тысяча шестьсот?!
– Да.
– Я-то думаю, что это мы так долго оторваться не могли!
– Все нормально?
– Да в принципе норма. Но все равно маленько не по себе.
– Курс шестнадцать, – выдал штурман, когда мы поднялись на три тысячи метров.
При подлете к мосту мы внимательно обшарили глазами небо.
Чисто, только «рама» вдали.
– Сперва бомбим, потом пикируем. Веди, – принял я решение.
– Я Сокол-семнадцать, вышли на цель… – забубнил в рацию Никифоров.
– На боевом!
«Блин, и свернуть нельзя!!!» – подумал я, когда буквально в десяти метрах под нами вспух очередной разрыв снаряда. Немецкие зенитчики не спали.
– Сброс!!! – заорал Никифоров, и почти сразу «пешка» скакнула вверх, освободившись от груза.
– Ну что там? – спросил я нетерпеливо, уходя противозенитным маневром.
– Падают… падают… Пока еще пада… Есть!!!
– Ну???
– Да не видно ни зги! Пыль одна… Сейчас… Черт! Мост цел! В скопление войск попали рядом с берегом, горит там что-то.
– «Мессеры» заходят с солнца! – вдруг закричал Степанов.