Игрушка для хищника

Кира Шарм

Игрушка для хищника

Глава 1

Я пятилась к стене до тех пор, пока не впечаталась в нее настолько, что даже кости, кажется, начали трещать.

Но это не помогало — увы, мне не раствориться, не слиться с ней и не стать невидимкой.

Он — огромный, голый до пояса, с каким-то звериным рычанием и прищуренными глазами, в которых я, почти ослепшая от слез, различала пламя и искры, неумолимо надвигался на меня.

— Не надо, пожалуйста, — всхлипнула в последний раз, чувствуя, как ноги бессильно съезжают вниз. — Пожалуйста… — мой голос сорвался на рваный выдох, в котором мне не хватает воздуха.

— Руки убери, — прорычал монстр, нависнув на меня тяжестью своего невероятно, не по-человечески огромного тела, — так, что меня опалило его дыханием и запахом.

Жутким, нечеловеческим, наполненным чем-то таким, от чего каждая клеточка во мне сжалась в ужасе.

Рывком дернул мои запястья, открывая закрытое ладонями лицо.

Наклонился над лицом, прожигая меня взглядом. Черным, страшным, диким пылающим взглядом, который я чувствую даже через закрытые веки.

— Красивая, — он сжал пальцами мои скулы, причиняя боль. — Маленькая. Сладкая такая, — монстр повел носом возле моего лица, — действительно, самый настоящий зверь, — и я сжалась еще сильнее, хоть, кажется, это уже и невозможно.

— Пожалуйста, отпустите меня, — в который раз, как молитву, простонала я.

— Отпущу, — монстр усмехнулся так, что мне стало жутко.

Провел большим пальцем по нижней губе, — больно, будто оставляя след ожога. Надавил на челюсть, заставляя рот раскрыться и издал снова что-то очень похожее на рычание.

— Когда надоешь, — его пальцы толкнулись мне в рот, — жестко, прямо до горла, причиняя боль.

Дернула головой, пытаясь отстраниться, но вторая рука крепко ухватила меня за скулы, а пальцы во рту резко задвигались, причиняя еще большую боль.

— Не хочу тебя рвать, — прохрипел монстр и тут же рванул на груди платье, рассыпавшееся до пояса пуговицами. — Не вынуждай. Просто будь покорной и подчиняйся.

Огромная рука скользнула под разорванное платье, больно сжав грудь и зажав пальцами сосок.

— Не надо, — еле выдохнула я, сжав веки еще сильнее.

— Не зли меня, маленькая, — и все будет хорошо, — его пальцы снова сжали мне скулы. — Тебе понравится.

Его голова снова склонилась ко мне, — теперь он обнюхивал шею, и… грудь.

Боже, как же это ужасно…

— Сладкая, — снова выдохнуло чудовище, втянув мой сосок своими губами с такой силой, что меня затрясло от боли.

Огромная рука резко сжала мое бедро, протискиваясь по нему вверх так, что наверняка останутся синяки.

Оставалось только кусать губу, — до крови, мечтая о том, чтобы сознание вылетело из меня, — чтобы не чувствовать, не слышать, — ни этого страшного запаха, которым разит от него так, будто меня им пропитали, ни рычания, ни этих разрывающих меня прикосновений.

Не шевелиться. Не дышать. Не чувствовать.

Но мне так не повезло, — и, когда рука этой громадины дернула мои трусики, разрывая их и протиснулась между ног, причиняя пекущую боль, я застонала, не выдерживая больше.

Мне в ответ донеслось звериное рычание, а пальцы другой руки снова толкнулись до самого горла.

Это конец, — вспыхнуло на никак не блекнущем плане сознания. Он просто разорвет меня, — и все. Вот так, — наживую, до костей и мяса.

— Тигр, — дверь со скрипом приоткрылась, выбив из моего мучителя новое рычание, — злое, недовольное, еще страшнее прежнего.

И я поняла — нужно молчать. Только не злить.

— Ты нужен там.

Из его горла вырвалось шипение, а после меня швырнуло на пол.

Грубо матерясь, он вышел, — вернее, просто оказался у двери в несколько шагов, которая тут же за ним захлопнулась.

Раздались выстрелы, — о, боже, этот звук еще со вчерашнего дня звучит у меня в ушах, не переставая. И теперь этот звук мне уже не забыть, не спутать ни с чем…

И я, содрогаясь всем телом, так и осталась валяться на голом полу. Надеясь на то, что его там пристрелят, и он больше не вернется. Беззвучно воя от страха, что те, кто это сделают, могут оказаться еще страшнее. Давясь спазмами в горле от того, что эти выстрелы не прошили меня вчера насквозь. Лучше б уж так, — быстро и безболезненно, пока я понять ничего не успела. Как Лиду, спрятавшуюся вместе со мной за барную стойку. Лучше уж так, чем весь этот кошмар.

* * *

Нет, моя жизнь не была легкой и ванильной.

Детство в детдоме — жесткая участь подкидыша, которого нашли на крыльце какого-то сельского дома.

С детства драки с такими же, как ты сама.

Унылая краска — вот и все, что наложилось памятью на те дни. Просто что-то серое. Беспросветное. И жесткая необходимость драться, чтобы выжить.

Правда, потом все изменилось.

Мне исполнилось семь, когда меня все-таки нашли.

Нет, — не удочерили, как тех, кого мы считали счастливчиками. Ведь их участь казалась каждой из нас тогда запредельным счастьем, — еще бы, — обрести свой дом! Хотя, по-хорошему, уже потом я поняла, что для некоторых из них было бы намного лучше остаться в детском доме. Увы, не все берут из приюта детей для того, чтобы сделать их частью счастливой семьи.

Но тогда мы об этом, конечно же, ничего не знали.

А мне повезло больше всех. Меня нашла моя настоящая бабушка.

Никогда не забуду тот день.

Худая высокая женщина в черном, с сухими, но красными глазами просто прижала меня к себе.

Так крепко, что, кажется, затрещали ребра.

Она ничего не говорила, просто замерла вот так, а я боялась вдохнуть и даже пошевелиться. Закрыла глаза и, слушая, как часто бьется ее сердце, пыталась осознать, осмыслить, что это — по-настоящему родной человек. Часть меня. Часть чего-то огромного, что, как ниточкой, связывает людей навечно.

Родная кровь.

Настоящая семья.

Это что-то запредельное, чего не понять мыслью, не выразить словами.

Как… Прикоснуться к звезде, наверное и понять, что ты вот так запросто можешь держать ее в руках, а она не обжигает.

Невозможное ощущение, от которого мир вокруг сразу изменился, и даже воздух стал вокруг совершенно другим.

А после она долго гладила меня по волосам, глядя в глаза.

А я, все так же молча смотрела в ее.

Такие же, как у меня, — темные, серые, только большие.

И теперь уже мое сердечко колотилось так, что, кажется, могло бы вылететь из горла.

И вот тогда, в эти самые мгновения, мир вокруг меня начал заполняться красками. Яркими, цветными, настоящими. Такими, каких раньше никогда в нем не было. Постепенно, с каждым новым ее поглаживанием. С каждой новой черточкой в ее лице, которую я рассматривала. И до тех пор, пока она, наконец, не улыбнулась, а я, вдруг расплакавшись, не обхватила ее бедра, прижимаясь лицом к ее животу.

Что-то щелкнуло и изменилось.

Мы объединены по-настоящему. Мы — часть друг друга, — поняла я наконец окончательно. И вот тогда хлынули слезы. Жаркие, обжигающие. Первые слезы за всю ту мою сознательную жизнь, которую я себя помнила. Потому что плакать и поддаваться слабости там, где я росла — непозволительная роскошь.

Она по-прежнему так ничего и не говорила, — только вздрагивала всем телом, я это чувствовала. А потом, когда я, кажется, выплакала все слезы, сколько их во мне было, просто вытерла мои щеки теплой ладонью, — наверное, я до конца жизни будут помнить это прикосновение.

А после просто взяла за руку и повела за калитку.

И больше я никогда не возвращалась в то место, которое навсегда так и останется серой краской без запахов и звуков в моей памяти.

Ее звали так же, как и меня, — Светлана. Светлана Анатольевна Жарская. Она жила в небольшом домике в поселке, который сразу же показался мне самыми царскими хоромами, — еще бы, в этом доме у меня даже появилась собственная комната, — а это для детдомовской девочки гораздо больше, чем замок для принцессы!