Вырай. Триединство

Но нормально порадоваться за спутника не получилось — солдат, что чуть раньше пинал Марину, стащил биолога с крыши машины и принялся избивать. Видимо, о правиле «лежачего не бьют» он никогда не слышал.

Другие отнеслись к этому равнодушно. Никто не бросил свои дела, чтобы полюбоваться экзекуцией, но и мешать всё больше распаляющемуся соратнику не стали. Достойно Максим ответить не мог, даже извернуться так, чтобы армейские ботинки попадали по наименее чувствительным частям тела, у него не получалось — руки и ноги по-прежнему плохо слушались. Поэтому он лишь стонал сквозь зубы, когда удар приходился в пах или почки.

Зато благодаря боли паралич проходил гораздо быстрее, чем должен был. Бондаренко оставалось надеяться, что контроль над телом вернётся до того, как его забьют до смерти.

От удара в голову, который мог бы и убить, спас командующий. Он наконец-то обратил внимание на своего беснующегося подчинённого и сказал прекратить. Приказ был выполнен немедленно. Солдат плюнул на Максима и отошёл. Стиснув зубы, Бондаренко подполз к «Ниве», медленно сел, прислонившись спиной к переднему колесу, и занялся диагностикой самого себя.

Много лет он ассистировал жене в больнице, поэтому быстро понял, что внутреннего кровотечения, как и переломов, нет. Но от этого легче не стало — американец «отбил» всё, что только возможно.

Вскоре его обыскали, забрали более-менее ценное и погрузили в кузов пикапа. Не к Марине, а в другой, к которой была присоединена «Нива». Наручниками приковали к металлической трубе, приваренной к борту, и обеспечили надсмотрщика. Вернее, надсмотрщицу — коротко стриженную женщину, испугавшуюся радиации в самом начале «знакомства».

Командир подошёл к раненому подчинённому, сокрушённо покачал головой, разглядывая обгорелые участки кожи, что-то тихонько сказал, и неожиданно для Максима вогнал нож в грудь солдату. Остальные скорбно перекрестились и продолжили свои дела. Скоро пятый труп тоже оказался в кузове. Биолога поразило не оказанное «милосердие», а равнодушие, с каким его приняли другие.

А командующий раздал последние указания, подождал, пока один из солдат усядется за руль «Нивы», проверил состояние Марины пощёчинами и сел рядом с ней, явно не желая упускать ценную добычу из вида. Колонна из трёх машин, одна из которых была всего лишь пристёгнутым грузом, наконец-то тронулась.

Максим сидел, прислонившись спиной к бортику, и разглядывал мертвый город, упорно отказываясь думать о Марине, об оставшихся в Приречье детях и жене. Но предательская мыслишка о том, что отсюда живым может выбраться разве что Слава, периодически била наотмашь. Мирону, Косте и Насте до статуса сирот осталось совсем немного, Бондаренко ощущал это каждой клеточкой своего избитого тела. И всё-таки он справился с собой. Волнение за семью скрутилось в тугой клубок и осело где-то в глубине души. А вот физическая боль и переживания за ведьму никуда не делись, и его взгляд то и дело срывался с окружающего мира на идущий впереди автомобиль.

— Кто она тебе? Жена?

Бритоголовая женщина, отряженная следить за пленником, естественно, говорила на родном языке, но Максим, впрочем, как и Слава, и Марина, неплохо его знал. После Катастрофы в Приречье из каких только стран не забредали гости, а английский до сих пор оставался самым популярным и лёгким для освоения.

— Нет. Сестра.

Максим почти не обманул. Он уже много лет относился к Сычковой именно так. Да и Слава давно стал для него близким родственником.

— Всё-таки вы нас понимаете. Я так и думала, — довольно заявила женщина. — Это хорошо. Проще будет привыкать. Жаль, что твой друг сбежал от правосудия, он физически сильнее. Но и ты пригодишься. И ответишь за смерти наших граждан.

— А сестра? — Макс решил воспользоваться тем, что охранница настроена поболтать.

Но диалога не получилось. Женщина посмурнела:

— Она скоро придёт в себя. И ты лучше о своей судьбе беспокойся.

— Скажи хоть, её не убьют? — вырвалось у Максима.

— Сегодня нет.

Женщина отвернулась, всем видом давая понять, что разговор окончен. Бондаренко попытался спросить ещё кое-что, но был демонстративно проигнорирован.

Судя по всему, смерть в ближайшие часы не грозила никому. Максим решил плыть по течению, не упуская из поля зрения ни одной мелочи. В конце концов, их троица и не из таких передряг выпутывалась.

Машину тряхнуло на колдобине, трупы, лежащие на дне кузова, подбросило. Охранница перехватила взгляд Бондаренко и неожиданно сказала:

— Это его муж.

— Чей? — не понял Максим.

— Дэвида. Из-за вашего колдовства Дэвид потерял зрение. И застрелил любимого мужа. Поэтому он тебя и избил. Лучше бы вы у него зрение навечно отобрали, чем так. Вы, русские, очень жестоки. Как были нетерпимы к меньшинствам раньше, такими и остались.

— Мы белорусы, — буркнул Максим. Разговор о трагической однополой любви он развивать не стал, как и объяснять, что во время боя нет времени интересоваться чьей-либо ориентацией, и снова завертел головой, запоминая и анализируя всё, что видит.

Можно было бы ожидать, что местные вовсю пользуются жильём старой эпохи, но вплотную стоящие друг к другу дома выглядели необитаемыми. Да и людей вокруг что-то не наблюдалось, хотя признаки того, что они где-то рядом, имелись — деревья оказались спилены, дорожки в траве протоптаны. Кроме того, всё, что можно отвинтить, срезать и оторвать, было отвинчено, срезано и оторвано. А ещё все машины убраны с проезжей части и плотно утрамбованы на тротуарах. Точнее, не машины, а их «скелеты» без колёс, стёкол, рулей и дверок. Максим был уверен, что двигатели, аккумуляторы и другие «внутренние органы» автомобилей тоже отсутствуют.

Но через несколько кварталов наконец-то как-то вдруг появились коренные жители, и теперь на них вдоволь можно было полюбоваться, тем более что скорость колонны снизилась до минимума.

Вообще, Максим почти никогда не видел такого. Всякий населённый пункт пытался обезопасить территорию если не забором, то хотя бы вооружённой охраной. А здесь ничего подобного, просто в какой-то момент пикапы проехали мимо палатки, возле которой на пластиковом стуле сидел пузатый мужчина в старых шортах и растянутой футболке. Абориген был небрит, одутловат и не слишком любопытен — он лениво проводил взглядом машины и вернулся к прерванному занятию — обтёсыванию деревянной чурки. Из палатки на звук моторов выглянули две чумазые детские мордашки, которые тут же спрятались из-за грозного оклика мужчины.

Это было первое, но не последнее увиденное жильё. Чем дальше, тем плотнее стояли палатки и навесы. Иногда попадались совсем уж убогие конструкции, например, четыре палки с небрежно натянутыми поверху дырявыми простынями или что-то вроде теплиц, в которых повреждённые секции пластика небрежно заменили на фанерные щиты. В многоэтажках тоже явно жили, на нескольких нижних этажах, об этом говорили сидящие на подоконниках дети и растянутые бельевые верёвки в окнах.

И всё это сопровождалось вонью немытых тел, испорченной еды, испражнений, скотного двора и дыма. И гулом. Люди говорили, смеялись, плакали, спорили, пели и сквернословили на разных языках.

У Макса сложилось чёткое ощущение, что он попал в муравейник, в котором населения больше, чем в Приречье, как минимум раз в пять.

Кроме первого встреченного местного жителя на автомобили и пассажиров никто и внимания не обратил. Люди были заняты делом, каждый своим — кто-то свежевал животное, причём Максим, как биолог, в полуободранной шкуре и оголённых анатомических особенностях легко узнал собаку, кто-то штопал брезент палатки, кто-то над костром в закопченном ведре варил мерзко пахнущее нечто. Туда-сюда сновали замызганные детишки с пластиковыми бутылями в руках, причём создавалось стойкое ощущение, что они не резвятся и играют, а, как и взрослые, заняты чем-то важным. Чуть позже стало ясно, чем именно — ребятня подбегала к цистерне, у которой стоял невысокий круглый человечек, выгодно отличающийся от остальных относительно ухоженным видом. Дети совали ему под нос засаленные бумаженции, на которых водовоз ставил отметку, после чего открывал кран и наполнял бутылку. Ребёнок, бережно пряча в карман или за пазуху бумажку, быстренько забирал воду и уходил, освобождая место следующему.