Страница 41 из 101
-- Ну, довольно? -- молвил Остап. -- Не стучите лысиной по паркету. Картина битвы мне ясна. Так вы говорите, с ним была девушка? Это хорошо. Итак, маленький служащий запросто носит в кармане... вы, кажется, уже посчитали? Сколько там? Ого! Десять тысяч! Жалованье господина Корейко за двадцать лет беспорочной службы. Зрелище для богов, как пишут наиболее умные передовики. Но не помешал ли я вам? Вы что-то делали тут на полу? Вы делили деньги? Продолжайте, продолжайте, я посмотрю.
-- Я хотел честно, -- сказал Балаганов, собирая деньги с кровати, -- по справедливости. Всем поровну -- по две с половиной тысячи.
И, разложив деньги на четыре кучки, он скромно отошел в сторону, сказавши:
-- Вам, мне, ему и Козлевичу.
-- Очень хорошо, -- заметил Остап. - А теперь пусть разделит Паниковский, у него, как видно, имеется особое мнение.
Оставшийся при особом мнении Паниковский принялся за дело с большим азартом. Наклонившись над кроватью, он шевелил толстыми губами, слюнил пальцы и без конца переносил бумажки с места на место, будто раскладывал большой королевский пасьянс. После всех ухищрений на одеяле образовались три стопки: одна-большая, из чистых, новеньких бумажек, вторая-такая же, но из бумажек погрязнее, и третья -- маленькая и совсем грязная.
-- Нам с вами по четыре тысячи, -- сказал он Бендеру, -- а Балаганову две. Он и на две не наработал.
-- А Козлевичу? - спросил Балаганов, в гневе закрывая глаза.
-- За что же Козлевичу? -- завизжал Паниковский, -- Это грабеж! Кто такой Козлевич, чтобы с ним делиться? Я не знаю никакого Козлевича.
-- Все? -- спросил великий комбинатор.
-- Все, - ответил Паниковский, не отводя глаз от пачки с чистыми бумажками. -- Какой может быть в этот момент Козлевич?
-- А теперь буду делить я, - по-хозяйски сказал Остап.
Он, не спеша, соединил кучки воедино, сложил деньги в железную коробочку и засунул ее в карман белых брюк.
-- Все эти деньги, -- заключил он, -- будут сейчас же возвращены потерпевшему гражданину Корейко. Вам нравится такой способ дележки?
-- Нет, не нравится, -- вырвалось у Паниковского.
-- Бросьте шутить, Бендер, -- недовольно сказал Балаганов. -- Надо разделить по справедливости.
-- Этого не будет, -- холодно сказал Остап. -- И вообще в этот полночный час я с вами шутить не собираюсь. Паниковский всплеснул старческими лиловатыми ладонями. Он с ужасом посмотрел на великого комбинатора, отошел в угол и затих. Изредка только сверкал оттуда золотой зуб нарушителя конвенции.
У Балаганова сразу сделалось мокрое, как бы сварившееся на солнце лицо.
-- Зачем же мы работали? - сказал он, отдуваясь. -- Так нельзя. Это... объясните.
-- Вам, -- вежливо сказал Остап, -- любимому сыну лейтенанта, я могу повторить только то, что я говорил в Арбатове. Я чту Уголовный кодекс. Я не налетчик, а идейный борец за денежные знаки. В мои четыреста честных способов отъема денег ограбление не входит, как-то не укладывается. И потом мы прибыли сюда не за десятью тысячами. Этих тысяч мне лично нужно по крайней мере пятьсот.
-- Зачем же вы послали нас? -- спросил Балаганов остывая. -- Мы старались.
-- Иными словами, вы хотите спросить, известно ли достопочтенному командору, с какой целью он предпринял последнюю операцию? На это отвечу -- да, известно. Дело в том...
В эту минуту в углу потух золотой зуб. Паниковский развернулся, опустил голову и с криком: "А ты кто такой? "-вне себя бросился на Остапа. Не переменяя позы и даже не повернув головы, великий комбинатор толчком каучукового кулака вернул взбесившегося нарушителя конвенции на прежнее место и продолжал:
-- Дело в том, Шура, что это была проверка. У служащего с сорокарублевым жалованьем оказалось в кармане десять тысяч рублей, что несколько странно и дает нам большие шансы, позволяет, как говорят марафоны и беговые жуки, надеяться на куш. Пятьсот тысяч-это безусловно куш. И получим мы его так. Я возвращу Корейко десять тысяч, и он их возьмет. Хотел бы я видеть человека, который не взял бы назад своих денег. И вот тут-то ему придет конец. Его погубит жадность. И едва только он сознается в своем богатстве, я возьму его голыми руками. Как человек умный, он поймет, что часть меньше целого, и отдаст мне эту часть из опасения потерять все. И тут, Шура, на сцену явится некая тарелочка с каемкой...
-- Правильно! -- воскликнул Балаганов. В углу плакал Паниковский.
-- Отдайте мне мои деньги, -- шепелявил он, - я совсем бедный! Ягод не был в бане. Я старый. Меня девушки не любят.
-- Обратитесь во Всемирную лигу сексуальных реформ, -сказал Бендер. -- Может быть, там помогут.
-- Меня никто не любит, - продолжал Паниковский, содрогаясь.
-- А за что вас любить? Таких, как вы, девушки не любят. Они любят молодых, длинноногих, политически грамотных. А вы скоро умрете. И никто не напишет про вас в газете: "Еще один сгорел на работе". И на могиле не будет сидеть прекрасная вдова с персидскими глазами. И заплаканные дети не будут спрашивать: "Папа, папа, слышишь ли ты нас? "
-- Не говорите так! -- закричал перепугавшийся Паниковский. -- Я всех вас переживу. Вы не знаете Паниковского. Паниковский вас всех еще продаст и купит. Отдайте мои деньги.
-- Вы лучше скажите, будете служить или нет? Последний раз спрашиваю.
-- Буду, -- ответил Паниковский, утирая медленные стариковские слезы.
Ночь, ночь, ночь лежала над всей страной. В Черноморском порту легко поворачивались крапы, спускали стальные стропы в глубокие трюмы иностранцев и снова поворачивались, чтобы осторожно, с кошачьей любовью опустить на пристань сосновые ящики с оборудованием Тракторостроя. Розовый кометный огонь рвался из высоких труб силикатных заводов. Пылали звездные скопления Днепростроя, Магнитогорска и Сталинграда. На севере взошла Краснопутиловская звезда, а за нею зажглось великое множество звезд первой величины. Были тут фабрики, комбинаты, электростанции, новостройки. Светилась вся пятилетка, затмевая блеском старое, примелькавшееся еще египтянам небо.
И молодой человек, засидевшийся с любимой в рабочем клубе, торопливо зажигал электрифицированную карту пятилетки и шептал:
-- Посмотри, вон красный огонек. Там будет Сибкомбайн. Мы поедем туда. Хочешь?