Страница 78 из 99
— Мама, что ты такое говоришь…
— Из-за твоего дружка меня на пенсию гонят! Меня!
— Что?!
— Из-за твоего активиста, любителя шнырять по кустам… Меня гонят на пенсию, а моя дочь играет в детектива и кропает желтые статейки… Продолжай в том же духе, окажешься на тех же нарах, что и твой душевнобольной муж! Давай, пиши погуще, тварь, и мать свою не забудь помянуть, что не досмотрела!
— Не тронь! — вдруг звонко выкрикивает мама. Жалобно звякает пишущая машинка, трещит бумага, которую сминают и рвут в клочья. От этого звука Филипп покрывается мурашками. Бабушка, тяжело топая, проносится в туалет.
Плеск бумаги, падающей в унитаз, едва различим — и в то же время оглушителен в своей окончательности. Устремившаяся из бачка вода рокочет, как селевый поток.
Растеряв все силы, бабушка шаркает по коридору медленно, будто на плечах у нее лежит бетонная плита. Филипп быстро закидывает в рот оставшиеся конфеты и поворачивается так, чтобы обложка «Искателя» не бросалась в глаза. Войдя в комнату, бабушка достает вязание и тяжело опускается в кресло. На Филиппа она даже не смотрит. С тех пор, как он ушел без разрешения, они редко разговаривают: бабушка (боится его) слишком разочарована тем, как он себя повел, и никакие извинения тут не помогут.
Правда, сейчас она (боится) разочарована мамой. Краем глаза Филипп видит серебристое мельтешение спиц; они звенят часто и сердито, и из кухни так же часто, зло и неубедительно огрызается пишущая машинка. Он пытается понять, о чем кричала бабушка, но догадки приходят из тех областей, о которых он даже думать стесняется, — по крайней мере, когда не один. Размышлять о трех мальчиках, которые нюхали клей, — что же еще они могли делать? — проще и безопаснее. Филипп не очень понимает, что тут расследовать, но все равно было бы здорово.
Стук клавиш затихает, и из коридора доносятся крадущиеся мамины шаги. Щелкает шпингалет, и из туалета доносятся тонкие, прерывистые вздохи.
Филипп резко встает.
— Водички попить, — говорит он в ответ на вопросительно приподнятые брови бабушки.
Мамины материалы к статье разложены по всему кухонному столу. Филипп хватает вырванные из блокнота листки, исписанные незнакомым почерком, и оставляет на них цветные пятна растаявшей глазури от морских камешков. Слюнявит палец, пытается стереть, делает еще хуже, но испугаться не успевает: листки сдвигаются, и из-под них вылезают три фотографии — три портрета, снятых, наверное, в мае, когда в школе делали фотки классов. Филипп выстраивает их в ряд. Деня. Егоров. На последней фотке Филипп сглатывает, и в пересохшем горле что-то болезненно щелкает.
Значит, до Груши он тоже добрался. Достал (съел) всех, с кем пришлось драться на Коги, всю их компанию. Всех плохих.
Филипп снова думает: а что, если мы тоже — плохие теперь, когда больше не носим ему еду? Позвоночник становится холодным и хрупким, как сосулька.
Филипп не замечает, как мама возвращается на кухню: не слышал грохота спускаемой воды. Ощутив движение пахнущего пудрой воздуха, он отскакивает от стола. Расплескивая, наливает из остывшего чайника воду, гулко глотает, вытирает рукавом рот с тихим «уффф». Мама смотрит на него, сложив руки на груди. Сдвинутые с мест бумаги и размазанные отпечатки пальцев, розовые, синие и изумрудно-зеленые, выдают Филиппа с головой. Мама бросает быстрый взгляд на стену, из-за которой доносится позвякивание спиц, и упрямо вздергивает подбородок.
— Ты знаком с этими мальчиками? Дружил с ними? — тихо спрашивает она. Филипп глупо ухмыляется и неопределенно поводит плечами. Глаза мамы обведены красным, а нос так напудрен, что, кажется, порос нежной белой шерсткой. Хочется обнять ее крепко-крепко и сказать, чтобы не плакала.
— А что, если я знаю? — едва слышно выговаривает он, и мама подается к нему всем телом.
— Тогда расскажи, — говорит она. — Это клей, да? Или какой-нибудь растворитель? — Филипп сердито мотает головой, и мама чуть притопывает ногой: — Признайся, я не буду ругать! Ты же не пробовал с ними эту дрянь, правда? Ну конечно, ты же умный мальчик, ты бы не стал…
— Мам, дело вообще не в этом…
— Я понимаю, ты не хочешь быть ябедой, тебе кажется, что выдавать друзей нехорошо. Но ты поможешь им, если расскажешь, понимаешь? Это твой долг — это, а не ложная преданность…
— Да послушай же, мам…
— Вы покупали «Момент» в универсаме, да? Только скажи, кто вас этому научил? Кто этот мерзавец?
Филипп сует руки в карманы. Глядя в потолок и щурясь от песка в глазах, он презрительно тянет:
— Какой там — научил! Да все и так с первого класса знают!
Мама смотрит на него несколько секунд — боль в этом взгляде режет глаза, горло, сердце — а потом отворачивается и садится за машинку.
— Не знала, что у тебя так развит стадный инстинкт, — говорит она треснувшим голосом. — Тебе пора спать, Филипп. Иди чистить зубы, мне надо работать.
Он лежит, глядя в сумрачный потолок, тихо вдыхает въевшийся в волосы кухонный чад и слабый запах табачного дыма — мама тайком курила в форточку, когда решила, что все уже заснули. Она вообще долго не ложилась — все стучала клавишами, так долго, что Филипп несколько раз задремывал, а когда просыпался — машинка еще клацала, но с каждым разом все медленнее и неувереннее. Даже улегшись в кровать, мама не угомонилась, и теперь Филипп слушает, как она ворочается, всхлипывает и детским голосом бормочет в полусне. Да засыпай уже нормально, думает он. Вон как бабушка храпит, и ты давай… Глаза у него слипаются, и он боится отключиться сам.
Филипп представляет себе полки, за которыми не видно стен кабинета, книги, книги, тонкие, плохо отпечатанные брошюры, как попало распиханные записные книжки и снова книги. Мысль о папиной библиотеке впервые не радует его. Она слишком большая, а времени у него — хорошо, если пара часов. Он не успеет найти то, что нужно. В отчаянии он думает, что можно просто заснуть и никогда больше не заговаривать с Ольгой и Янкой о том, как избавиться от Голодного Мальчика. Можно просто убежать.
Он плавает на тускло-радужной пленке дремы, пока мама наконец не затихает. Выждав для верности еще пару минут, Филипп вытаскивает из-под подушки заранее припрятанный ключ, укладывает одеяло длинным комом, будто под ним кто-то есть, и на цыпочках крадется к кабинету. Ключ плавно входит в попахивающий семечками замок — на всякий случай Филипп смазывает его подсолнечным маслом каждый раз, когда оказывается дома один. Сегодня как раз тот случай. Ждать до утра нельзя. Филипп боится, что уже опоздал. Казалось, в городе они в безопасности, но теперь Филипп понимает, что ошибся, страшно ошибся. Ведь Груша не ходил на Коги с тех пор, как Голодный Мальчик высосал Деньку. Груша вообще никуда не ходит без Егорова… Ольга будет следующей: она сказала «ей-богу», а потом нарушила слово. Голодный Мальчик съест ее, если Филипп не узнает, как загнать его обратно туда, откуда он появился.
Филипп собирается повернуть ключ, когда из кабинета доносятся размеренные шаги.
Слышно: ходит человек, которому надо что-то хорошенько обдумать, и дело это — думать — для него привычно, как дыхание. Ходит, по-профессорски заложив руки за спину, глядя на что-то, доступное только воображению, поблескивая стеклышками очков, с лицом отрешенным и строгим. Не кричи, не шуми, не дыши, не мешай отцу работать. (…Филипп сидит на папиных коленях, прижимаясь спиной к впалому животу. Рука, покрытая темными волосками, как перышками, подцепляет пельмень, и Филипп открывает рот. Пельмень отвратительно скользкий, вязкое тесто залепляет зубы, и от жирного привкуса фарша не избавят потом никакие конфеты, но Филипп открывает рот широко-широко, едва дыша от счастья. «Ты опять ковырялся в тарелке? — спрашивает мама, заглянув на кухню. — Зачем ты отвлекаешь отца от работы? Иди, я сама его докормлю». Руки в темных волосках обхватывают Филиппа за бока и ссаживают на соседний стул. «Ну-ка доедай, — говорит мама. — Ты же не хочешь, чтобы отцу снова пришлось возиться с тобой вместо того, чтобы писать монографию». Филипп виновато смотрит на отца, и тот вдруг подмигивает. Филипп крепко сжимает губы, чтобы не рассмеяться с набитым ртом, — мама смотрит, — и, зажав вилку в кулаке, тычет в следующий пельмень. Он съест все. Он не хочет отвлекать папу.)