Страница 73 из 99
Папин стол зажат между двумя шкафами, забитыми рулонами карт и схем. Как в магазине топографической продукции, думает вдруг Яна. Почти точно так же. За папиной спиной висит листок с обезьяной, напечатанной на компьютере крестиками и нулями. Под ней написано: «Будь человеком!». Еще один листок — цветная картинка из журнала, репродукция картины с длинным и странным названием. Яну она всегда смущает — то ли голой, беззащитной перед летящим на нее зверьем женщиной, лежащей на куске чего-то, похожего на плоские отражения неба в Коги, то ли тревожной, едва уловимой тенью на горизонте — тенью слона на неимоверно длинных суставчатых ногах. От этого слона у Яны чешется мозг.
Папа, зажав в зубах сигарету, переводит каретку пишущей машинки, вытаскивает из нее листы бумаги, проложенные копиркой, аккуратно раскладывает по двум пачкам. Постукивает каждой об стол, подравнивая края. Стряхивает пепел в грязную окаменелую раковину. Смотрит на часы.
— Кхы-кхы, — говорит он. — Минута в минуту, прямо по-королевски. — Вроде бы он смеется, но голос грустный. Рыжая пиратская борода обвисла и как будто уменьшилась, плечи задрались к ушам. Яна блуждает глазами по хаосу на столе. Замечает крошечную дырочку на рукаве папиного серого свитера. Надо будет зашить, думает она. Папины пальцы беспокойно шевелятся, норовя побарабанить по столу, повертеть спичечный коробок, переставить пепельницу. И — Яна не чувствует его взгляда. Как будто он боится на нее смотреть.
Папа невнимательно тушит сигарету и тут же зажигает следующую. Дым от спички щекочет ноздри.
— Садись, — говорит он и кивает на стоящий сбоку стул. На нем лежит пачка толстых грязных тетрадок; Яна аккуратно сдвигает их к спинке и приседает на самый край, так что перекладина врезается в попу. — Надо поговорить, — говорит папа. Молча курит, по-прежнему глядя в стол. Яна видит, как подергивается полускрытый бородой рот, и ей становится все страшнее.
Папа тяжело вздыхает и прихлопывает ладонью по столу.
— К сожалению, Яна, ты в последнее время стала очень неприятной девочкой, — он делает затяжку, с шумным выдохом выпускает дым. — Посмотри на себя! Выглядишь, как оборванка. Шастаешь непонятно где и неизвестно, с кем, хамишь… Может, подскажешь, что с тобой делать, чтобы ты уже начала вести себя нормально?
Он замолкает, как будто и правда ждет ответа. Яна с предельным вниманием рассматривает разноцветные полосы, испещренные значками, на торчащем из-под дверцы шкафа куске ватмана. Она еще не плачет, но слезы уже близко: она чувствует это по боли в горле, по приступам дрожи, сминающей подбородок.
— И даже знакомые уже на тебя жалуются. Почему ты так грубо вела себя с дядей Юрой? — услышав его имя, Яна перестает дышать. — Неужели трудно было хотя бы поздороваться?
Вот оно. Яна сглатывает, и в пересохшем горле больно щелкает. В ушах нарастает шум, похожий на гудение газовой колонки, и сквозь него Яна еле различает папины слова:
— Да что там — Юра… Светлана — святая женщина, а ты смотришь на нее, как на врага народа. Она к тебе, как к родной дочери. Приняла тебя в семью — и чем ты нам отплатила?
Яна уплывает. В узоре на ватмане есть скрытая закономерность; Яна шарит глазами, пытаясь уловить ее, увязать друг с другом изломанные цветные линии. Папа знает, в чем здесь смысл. Он мог бы рассказать, если бы… если бы она была нормальной. Папин голос едва пробивается к ней, и Яна вдруг с ужасом понимает, что он дрожит, как будто папа собирается плакать, и с еще большим ужасом — что он ни слова не сказал о записке. Он не знает. Дядь Юра нажаловался, что она не поздоровалась, но про записку промолчал, и, значит, это он, все-таки он… Яна отрывается от ватмана и смотрит на дырочку на папином рукаве. Она обязательно зашьет ее, когда папа оставит свитер дома.
— Позоришь нас на весь город… — горько говорит папа. — Чего ты добиваешься, Яна? Чтобы я отправил тебя к бабке, в эту гнилую дыру? Или сдал тебя в специальное заведение?
Яна ждет, опустив голову. Папа яростно втаптывает сигарету в пепельницу и тяжело, с присвистом вздыхает. Стискивает руки так, что сквозь натянувшуюся кожу просвечивают желтоватые костяшки.
— Вчера ко мне зашел Суропин, — говорит он трудно, будто через боль от ангины, и выжидательно замолкает. Яна едва уловимо поводит плечами: фамилия кажется ей смутно знакомой, но ни о чем не говорит.
— Рассказал, как встретил тебя вчера днем. Не хочешь объясниться?
До нее доходит, кто такой Суропин. Твердая поверхность стула исчезает, и Яна становится невесомой. Летит.
— Что ты там делала, Яна, объясни мне! Только не ври, ради бога… Тебя и раньше видели… Яна, что происходит?!
Она хватается за край стола, пытаясь задержать падение. Жутким свистящим шепотом папа спрашивает:
— Откуда в темнушке взялся нож, Яна? Откуда этот чертов нож?! — кричит он и срывается со стула. Яна молниеносно прикрывает голову локтем, и папа грохает кулаком по столу так, что раковина подскакивает и накреняется, рассыпая пепел и окурки. — Не сметь притворяться! — орет он. — Как ты вообще до такого докатилась? А ну посмотри на меня! — одной рукой он хватает ее за макушку, больно выдирая волосы, выворачивает лицом вверх, и Яна зажмуривается, чтобы не видеть его отчаянного оскала. Другой рукой он трясет ее за плечо так, что лязгают зубы. Яна вскрикивает, и он залепляет ей пощечину. — Не сметь мне тут на жалость давить! Сама бы хоть кого пожалела! Ты у меня совсем дебилка, что ли? Я что, вырастил дебилку?! Они тебе что сделали?! Что, говори? Играть с тобой не хотели?! Дразнили?!
Понимание врезается в живот, как гигантский горячий кулак, и выбивает из легких весь воздух. Яна пытается вдохнуть, но тело не слушается, ребра остаются неподвижными, она пытается, пытается изо всех сил, но не может пропихнуть в себя даже тоненькой струйки воздуха. Она больше никогда не сможет вдохнуть. Гул в ушах становится оглушительным, превращается в рев ветра, сквозь который она падает, падает, летит на дно бесконечно глубоко колодца, и папин голос — невыносимо спокойный, лишенный всякого выражения — едва доносится до нее с поверхности:
— Пошла вон отсюда. Иди домой и там сиди. Не вздумай соваться на улицу, ясно?
Ей нельзя падать, нельзя падать у папы в кабинете, вдруг кто-нибудь зайдет и увидит. Диким усилием воли, с визгливым, обдирающим горло всхлипом она делает вдох. Пытается встать, но стул хватает за ватные, непослушные ноги, у нее не получается, никак не получается, папа не смотрит на нее, он снова курит и, брезгливо морщась, собирает в пепельницу рассыпанные бычки, но она чувствует, как он закипает от того, что она никак не вылезет из-за стола. Наконец ей удается выбраться, но когда уже кажется, что все получилось, предательская перекладина цепляет ее за ногу, и стул падает с таким грохотом, что от страха Яна тихо кричит. Она бросается поднимать стул, и папа швыряет в пепельницу последний мятый бычок с такой силой, что тот отскакивает и выпрыгивает обратно.
— Я кому сказал — вали отсюда! — кричит он. — Мне еще из-за тебя у начальства отпрашиваться, билеты тебе доставать.
— Сегодня снова убит ребенок, — сказал папа. — Ты была там? Говорят, рядом с телом видели рыжего пацана…
Он с отвращением оглядел ее — от ежика волос до запылившихся кроссовок с незатянутыми шнурками — и Яна привычно зацепилась взглядом за пол. Под веками горячо защипало, и сквозь мерцающую линзу слез пол стал расплывчатым и чудесным. Краска на досках вытерлась; проплешины были как пасмурные озера в бесплодных красных глинах, и на одном из них — похожий на ящерицу островок… Не смей отключаться, сказала она себе. Не смей… Пасмурные озера тянули к себе, и она с физическим усилием отвела взгляд, чувствуя, почти слыша, как рвутся невидимые нити. Посмотрела на дрожащую папину бороду. Не озера — ручьи, узкие серебряные ручьи на рыжем… Не смей отключаться.
— Дядя Юра тоже там был, — сказала она. — Разгуливал по охотничьему магазину в соседнем здании. Пялился на ножи, пока ты его за руку не увел.