Страница 67 из 99
Полинка дернула носом, произнесла что-то, неразличимое за новым звонком, и рванула к двери. Ольга выбросила руку, пытаясь перехватить дочь за шкирку, остановить, загородить, спасти, — но Полинка уже сбрасывала цепочку, крутила щеколды; миг — и она распахнула дверь навстречу чему-то огромному. Пол ушел у Ольги из-под ног.
— Вам делать больше нечего?! — злобно заорала Полинка куда-то под потолок. — Вы реально псих, что ли?!
— Хоть бы здрасьте сказала, — услышала Ольга дребезжащий, чуть шамкающий голос. Голос, который она знала. — Ты ведь Оля, да? А ну-ка бегом маму позови…
Как во сне, Ольга оттолкнула потерявшую запал Полинку себе за спину. В лицо ей уткнулось что-то, пахнущее свежестью и болотом, что-то лиловое. Она отдернула голову, фокусируя взгляд. Перед ней качались три цветка ириса. Почему — ирисы, зачем, подумала она, и ей захотелось закричать.
— Вот, — сказал тот, кто стоял на пороге, — подумал часом: что это я все гвоздики да гвоздики! А тут эти, синенькие… Нравятся?
Он снова подпихнул цветы; гладкий лепесток скользнул по щеке. Ольга содрогнулась и автоматически ухватилась за покрытые слизью стебли. Отодвинула букет в сторону, открывая обзор.
— Полина, иди в комнату, — выговорила она, не разжимая губ. Догадайся! — заорала она мысленно. Запрись. Выбирайся в окно и беги, беги…
Полина жарко задышала ей между лопатками, и Ольгу охватил озноб. Дядь Юра вдруг нырнул лицом к ее губам, дыша казенными пельменями и нездоровым желудком; содрогнувшись, Ольга отшатнулась и выставила перед собой букет.
— И правда, не при ребенке, — покладисто кивнул дядь Юра. — Соскучился — давно же не виделись… Я тут приболел слегка, не хотел зря тревожить. Чаем угостишь? — он, не дожидаясь ответа, принялся разуваться. Снова заговорил, покряхтывая: — Ты извини, Анют, что я так вломился, я помню, мы договаривались пока не афишировать, но тут такое дело…
Он высвободился наконец из ботинок. На большом пальце левой ноги в сером носке зияла дыра, из которой проглядывал желтоватый обломанный ноготь. Дядь Юра неторопливо прошел на кухню, и Ольга, сжимая в руках букет, как под гипнозом двинулась следом.
— Тут такое дело, Анют… — на ходу повторил дядь Юра. Оглядел кухню, одобрительно хмыкнул и, подойдя к раковине, принялся намывать руки. Куртку он так и не снял; мыльная вода пропитывала края длинноватых рукавов, но он как будто не замечал этого. Что у него там, подумал Ольга. Что в этой куртке такого важного? Дядь Юра повысил голос, перекрывая шум воды: — Я тут подумал… Мы с тобой давно вместе, дело уже к свадьбе идет. Я только одно дело закончу — и можно заявление подавать. А с твоей дочкой до сих пор не знаком.
Ирисы оставляли на пальцах болотную ржавчину. Ольга втиснула цветы в пустую бутылку из-под минералки, сминая захрустевшие стебли. Быстро взглянула на Полинку — та стояла в коридоре, задрав брови, со слабой ядовитой ухмылочкой на лице. Ольга нахмурилась и резко кивнула на выход — но Полинка сделала вид, что ничего не заметила. Дядь Юра вытер руки кухонным полотенцем и основательно уселся за стол.
— Ты чайник-то на плиту поставь… — бросил он. — Так вот: думаю, пора это исправить. И девочке надо попривыкнуть. И мне… Сама знаешь, какие нынче дети, а мне ее воспитывать… Дай, думаю, зайду, представлюсь. Надо же проверить, что твоя Оля из себя представляет.
— Проверить, — деревянно повторила Ольга. — Конечно. Проверить.
— Заткнись, — бросает Ольга, и Полкан наконец замолкает. Филька, всхлипывая и закусывая щеки изнутри, чтобы снова не рассмеяться, поднимается на ноги. К его коленям прилипли пахучие черные листья ольхи. Смотреть на Янку, нелепо приседающую и прикрывающую порванные на попе штаны обеими руками, смешно, но больше — жалко. Ольга отворачивает воротник кофты и откалывает прицепленную с изнанки булавку.
— Давай заколем, — говорит она, — не так видно будет.
— А зачем ты ее с собой носишь? — удивляется Янка и, извернувшись, прилаживает лоскут на место.
— Ну мало ли, вот как сейчас, — неопределенно отвечает Ольга. Глаза Янки загораются восторженным уважением, и Ольга нервно дергает носом. — Да мне баба Нина дала, сказала — надо носить, чтоб не сглазили.
— Это как?
— Это типа проклятия, если, например, тебя ведьма захочет заколдовать, — скороговоркой объясняет Филька. Снова по инерции хихикает и нервно оглядывается. — Зачем мы вообще сюда полезли? Вам хорошо, а меня бабушка засечет… Мы же в кино шли!
— Так Полкан ведь позвал, — напоминает Ольга. Пес, услышав свое имя, настораживает уши — только кончики свисают смешными серыми треугольниками. — И вообще — чего ты боишься, она же директор! Она сюда не пойдет, зачем ей по кустам лазать? А если что — скажешь, что соскучился, поэтому пришел. Типа в гости.
— Она не поверит, — уныло буркает Филька. Ольга пожимает плечами и приказывает Полкану: — Веди.
Пес трусцой устремляется вдоль полосы ольхи, огораживающей школьный двор, в глубину, к самому дальнему углу, и Ольга, подныривая под ветки, спешит за ним. Филька тащится позади. Иногда он проводит пятерней по голове, с отвращением стряхивает выдранные с корнем волосы, прилипшие к ладони, и Янка каждый раз виновато поджимается.
Воздух в ольховых зарослях влажный, горько-сладкий, такой густой, что можно вообразить себя в джунглях. Ольга чуть замедляет шаг, стараясь идти плавно и беззвучно. Здесь интереснее, чем в кино, но чем глубже они проникают на запретную территорию, тем тревожнее становится. Непонятно, зачем Полкан так уговаривал прийти сюда — даже тянул зубами за край кофты. Он не позвал бы просто поиграть. Приподняв шерсть на загривке, он ведет их, серьезный и целеустремленный, все дальше: улица Ленина скрылась из глаз, и школы тоже не видно за густой листвой. Впереди сквозь ветви маячит задняя часть забора, а за ней — пустырь, обломки двухэтажного деревянного дома, снесенного наполовину, пыльная обочина улицы Блюхера. Сюда не проникает ни звука. И ни звука не может вырваться. Влажный, почти тропический воздух поглощает любой шум. Любой крик.
Ольга ступает все тише; пульсация сердца отдает в уши и горло. Когда Полкан вдруг садится, собранный и настороженный, она уже знает, что должна увидеть.
Сначала кажется, что лиственный ковер под ногами такой мокрый и темный, потому что здесь, в низинке, скапливается вода. Потом появляется запах железа и за ним — еще один, противный, как будто кто-то сходил в этих кустах в туалет. Красный лаковый отблеск на нижних ветках ольхи. Что-то белое, какие-то темно-синие тряпки, стоптанный ботинок, полузарытый в гнилые листья.
— Ой, — тоненько выдавливает Филька. Он дышит часто и мелко, как собака на жаре, его бока ходят ходуном, и одну ужасную секунду Ольга думает, что сейчас он заорет и ломанется прочь, бегом в школу, в директорский кабинет, под бабкину юбку. Но вместо этого он гулко сглатывает и затихает.
Полкан задирает морду, коротко взвывает в белесое небо, обложенное коркой соли, и Ольга вздрагивает всем телом. Мертвая девочка оседает на своем ложе из гнилых листьев, будто становится еще чуть более мертвой. Черноволосая девочка в спортивном костюме, темные глаза подернуты голубоватой пленкой, а на лице — удивление, бесконечное и бесцветное, как море в штиль. Ольга подносит ко рту кулак и до боли кусает костяшки.
— Он должен был перестать… — тонким голосом говорит Филька. — Должен был…
— Уходим отсюда, — говорит Ольга и изумляется тому, что может говорить. — Сматываемся, пока не застукали.
Филька с готовность отворачивается. Его лицо обвисло куском теста, губы трясутся так, что почти слышны влажные шлепки. Но Янка и не думает бежать. Янка смотрит на мертвую девочку с болезненным вниманием, будто пытается рассмотреть в этом месиве что-то неимоверно важное. Филька хватается за живот и сгибается, сунувшись лицом в свежую листву. Из куста доносятся мерзкие звуки, и Ольга давится. Драгоценные секунды уходят на то, чтобы вернуть контроль. От школы доносится детский галдеж и окрики учителя. Шаркающие шаги целой толпы людей (взрослых!) приближаются вдоль пустыря. Ольга понимает, что эти заросли — и не заросли вовсе, всего лишь чахлая полоска зелени, не способная укрыть от чужих глаз и ушей.