С ключом на шее

— Да ну, дурацкие классики, — говорит Филипп. — Не хочу.

— А чего хочешь? — сердито спрашивает Ольга.

— Ничего. Я так посижу.

— Я вот думаю, — впервые за долгое время заговаривает Янка, — мы же можем просто в лес пойти? Не на… ну, просто в другое место. Недалеко. На стланиках покачаемся.

Наверное, она сошла с ума. Или задумала что-то, о чем не хочет рассказывать. Ясно же, что стоит пересечь дорогу, — и Голодный Мальчик доберется до них. Филипп даже не уверен, что тот не может пробраться в город, а Янка предлагает залезть прямо ему в пасть.

Ольга подшмыгивает носом и просит:

— Расскажи еще раз, что ты подслушала.

— Егорова увезли в дурдом, — покорно повторяет Янка. — Потому что он перестал разговаривать и теперь только слюни пускает. А перед этим в дурдом отвезли его друга. Знакомая его мамы дружит с теть Светой, это она звонила. Врачи не знают, что случилось, но скорее всего, они чем-то отравились, — она слегка запинается, будто хочет сказать что-то еще, но передумывает. «Про экспедицию Янкиной мамы тоже говорили, что они отравились», — приходит вдруг в голову Филиппу, и догадка, ясная, как осколок кварца, пронзает мозг. В ажиотаже он подается вперед, уже открывая рот, но в последний момент затыкается в приступе странной, мучительной застенчивости. Откидывается на спинку лавочки, делая вид, что ничего не случилось.

— А теть Света говорит, что они клея в подвале нанюхались. «Момента», — все с тем же равнодушием договаривает Янка, ничего не заметив.

— Может, правда нанюхались, — неуверенно говорит Ольга, и Филиппа охватывает злость. Зачем ты притворяешься? — хочет спросить он. Ты же знаешь… Он захлебывается словами, не способными показать, что именно они знают. От усилий он шевелит пальцами, и отросшие ногти с каемкой глины и грязи мерзко шуршат по штанам. Филипп закрывает глаза и мотает головой, пытаясь отыскать путь в лабиринте слов, и не чувствует, как на него падает тень. Он приходит в себя, только почувствовав плавное, стремительное движение справа. Открыв глаза, он видит Ольгу — оскаленную, сжавшую кулаки Ольгу, готовую защищаться и нападать.

Только потом он замечает Грушу.

Без Егорова Груша кажется усохшим, как сломанная ветка, и таким же неважным. Он нависает над Ольгой, чуть покачиваясь. Длинные руки с большими красными ладонями торчат из рукавов футболки навырост, как макаронины. Над локтем багровеет широкая полоса синяка. Янка тоже замечает синяк; она потирает руку, и ее брови поднимаются сочувственным домиком.

— Слышьте, поговорить надо, — говорит Груша, и Ольга вскидывает подбородок:

— Не будем мы с тобой разговаривать. Вали отсюда!

— А ты здесь не командуй! Раскомандовалась! — заводится Груша и тут же сбавляет тон: — Серьезно, поговорить надо. Слыхали, что с Егоровым?

— Ну, — настороженно кивает Ольга.

— На меня вчера родаки насели — а ну быра сказал, что нюхали, или, может, пили чего. Я им говорю — не знаю, а они мне не верят. А я правда не знаю! Они, может, и нюхали, а меня не позвали. — От обиды у Груши трясется нижняя губа. Филиппа разбирает истерический смех, и он прихлопывает рот ладонью. — Батя за ремень схватился… в общем, влетело мне по первое — а за что? Я тут вообще непричем!

— А чего мы-то? — щурится Ольга и дергает кончиком носа. — Чего ты к нам пристал?

Их трое, а он один, думает Филипп. Может, двинуть ему в глаз, чтобы отвязался? Филипп представляет, как встает, сурово говорит: «Отвянь от нее!». Мощный кулак неумолимо летит в глупое лицо. Грушу отбрасывает, как взрывом. Но потом он встает и… Даже в фантазии выходит глупо. Небитый Груша покачивается, перекатываясь с пяток на носки. Хмуро смотрит на Ольгу сверху вниз.

— Я только потом вспомнил, что Деня еще днем странный стал, после того, как… — он замялся. — Ну, ты поняла. Этот пацан, с которым вы на озере играли, — он ненормальный какой-то. Может, он заразный. Может, он Деньку заразил, а Денька — Егорова. Этот ваш пацан… — Груша мнется, шлепает ртом. Выговаривает: — Он нарочно что-то сделал.

Ольга расплывается в презрительной ухмылке.

— Он, наверное, и тебя заразил, — бросает она. — Тебя тоже в дурдом сдавать пора. Может, я сбегаю, санитаров позову?

Груша, оскалив зубы, выбрасывает руку. Она летит вперед, как плеть; длинные пальцы обвиваются вокруг Ольгиного предплечья. Она пытается высвободиться, но не успевает. Груша ловко выкручивает руку; слабо вскрикнув, Ольга скрючивается спиной к нему, с заломленным за спину локтем. На ее глазах выступают слезы. Филипп срывается с лавочки, но Груша пинком отправляет его назад. Филипп врезается затылком в стену и оглушено замирает. Сквозь заполнившую голову вату он смотрит, как Янка, зажатая между скамейкой и скорчившейся Ольгой, перегибается через ее спину, тычет кулаками — и никак не может дотянуться. Ольга закусывает губу, пытается лягаться, но руки у Груши слишком длинные.

— Давай говори, что он сделал, — говорит он, проворачивая запястье, — но как-то без энтузиазма, будто по необходимости. Его глаза широко открыты, и до Филиппа вдруг доходит, что Груше страшно до усрачки. — Он из какого двора? — монотонно спрашивает Груша.

Голова Ольги опущена, свесившиеся волосы загораживают лицо, но по изгибу закушенной губы, по блеску глаза Филипп понимает: ей не так уж больно. Она прикидывается. Готовится к рывку.

При мысли, что сейчас он опять получит, Филиппа охватывает усталое отвращение. Потирая затылок, он чуть сдвигается вперед, готовый вскочить, как только Груша отвлечется.

— Говори давай! — рычит Груша и доворачивает запястье. Ольга утыкается лбом в колени. — Говори, кому сказал! — прикрикивает Груша, и Филиппа осеняет.

— Отпусти ее! — кричит он. — Он на Карла Маркса живет, рядом с институтом. Янкин папа с егошним дружит. Его Юра зовут!

Груша отпускает Ольгу, и та, отступив на пару шагов, принимается растирать побагровевшую руку. Глаза блестят от невольных слез.

— Ты мне чуть руку не вывихнул, дебил! — орет она, и Груша неожиданно краснеет.

— Извини, — буркает он. С неохотой спрашивает: — Дом какой?

— Двенадцать, — тихо отвечает Янка. — Третий подъезд. Только ты лучше не ходи. А то знаешь, что будет?

— Ой, напугала, — скалится Груша. — Я этому вашему Юре такое устрою…

Груша уходит, засунув руки в карманы. До ночи, наверное, проторчит у подъезда. А вдруг дядь Юра и его тоже… Чувство вины обрушивается на Филиппа, тяжелое и пыльное, как мат из школьного спортзала.

— Ну и зря, — говорит Ольга.

— А что, опять драться, что ли? — огрызается Филипп. — Надоело.

Ольга фыркает.

— Надо было его на Коги отвести, — говорит она. — Пусть бы они втроем в дурдоме сидели.

У Филиппа перехватывает дыхание. Ольга закатывает глаза, пожимает плечом. Косится на Янку — та сцепила пальцы с такой силой, что побелели костяшки, и смотрит прямо перед собой почерневшими, круглыми глазами. Скулы Ольги вспыхивают; ее смуглое лицо становится такого же цвета, как у индейцев в кино, — только волосы и глаза слишком светлые.

— Да шучу я, — говорит она. — Вы чего, вообще шуток не понимаете?

Присев на одно колено, она принимается тщательно перевязывать шнурки на кедах. Филипп молчит, не способный выдавить ни слова. И Янка тоже так и не издала ни звука. Ольга сердито вскидывает голову.

— А если и не шучу! — гневно выпаливает она, и ее лицо еще больше темнеет. Превращается в фотографический негатив, освещенный красной лампой. — Мне, думаешь, драться не надоело?! Они все время к нам пристают! А Голодный Мальчик… Он вообще только плохих трогает!

Янка шумно втягивает воздух, открывает рот — и ничего не говорит. Опускает глаза. Она неподвижна, но Филипп чувствует, как она уходит, уходит все дальше, ушла…

— А что, если он решит, что это мы — плохие? — тихо спрашивает он.

2

Полина вогнала в уши наушники, с размаху повалилась на кровать, так что жалобно скрипнули пружины, и уставилась в телефон. Трагически яркие припухшие губы, мокрые ресницы, свекольный нос. Болезненно поджимая уголки рта, Ольга вернула Библию на тумбочку у своей кровати. Скандалом выбитая клятва не принесла облегчения. (…скажи «ей-богу, придем». но мы не придем больше никогда, нет, и не надейся, но я обещала…). Но все-таки она была дома, и Полинка — дома, и дверь заперта на все замки, а шторы задернуты, и до завтра никуда не надо идти. Больше никаких сюрпризов на сегодня. Мучительное, неправильное, бесконечно длинное воскресенье катилось к концу, а завтра будет новый день, скучный, суетливый и привычно-утомительный, и хорошо, так и надо, — чтобы серая занавеска обыденности прикрыла сегодняшний бред. Ольга прошла на кухню, заглянула в шкафчик в поисках початой коробки конфет — и не нашла. Со свинцовым равнодушием сняла верхнюю коробку из высокой стопки, содрала пластиковую обертку. Чертовы подарочки, почти злобно всунутые в руки, не глядя в глаза, не из благодарности, а потому, что положено, — и не откажешься, не препираться же из-за коробки конфет посреди больничного коридора. Вот о чем надо думать — о пациентах, о зарплате, которой ни на что не хватает, и надо бы брать лишние смены, но как — в летнем лагере при школе Полинка только до конца июня, и что делать дальше, совершенно непонятно, лучше всего, конечно, занять, а то и влезть в кредит, и отвезти ее к бабушке на материк до сентября от греха подальше. Хорошо, что она блондинка… Ольга подумала о Полинкиной подружке, чернявой, стриженой под мальчика. Слепо нашарила конфету, надкусила и уронила обратно в ячейку. Конфета оказалась совсем не вкусная, из слишком сладкого молочного шоколада, с ненавистной, приторной желейной начинкой. Пытаясь избавиться от мерзкого вкуса во рту, Ольга выпила стакан воды из чайника — мимолетно заметив, что опять пора чистить, опять спираль не видно от накипи, а на стенки липнут ржавые хлопья. А может, и не возвращаться потом, мама давно зовет, ей одной трудно, перетопчутся в однокомнатной, не королевы, а работа?.. Работу она везде найдет. Там тоже живые люди, они тоже болеют, неуверенно подумала Ольга. Материк был — как загробная жизнь, про которую все знают, но никто не видел своими глазами. С материка никто не возвращался.