Страница 60 из 99
— Не надо что? — холодно спросила она, и дыра в реальности захлопнулась. Филипп открыл рот, пытаясь найти слова, — и закрыл, не издав ни звука. Она и так считает его сумасшедшим. Янка подождала еще немного и, передернув плечами — психанутый какой-то — отвернулась за своим кофе.
Они вышли на высокое крыльцо — Янка впереди, Филипп за ней, понурый, как собака, взятая на поводок. Он стоял рядом, пока Янка, глядя в землю и неловко изгибаясь, шарила по карманам одной рукой, а потом, отворачиваясь от ветра, мучительно пыталась закурить. Ветер срывал огонек зажигалки, и она отгораживалась от него крошечным стаканчиком с черной, горько пахнущей жижей, и было слышно, как по картону скребет сорванный с асфальта песок. Филипп попросил ветер, чтобы он не прекращал гасить огонь, дал время собраться с мыслями, придумать, что сказать, — и, будто надломленный тяжестью просьбы, ветер упал на асфальт, такой же бессильный, как его руки. Оглушенный штилем, Филипп смотрел, как из-за стаканчика поднялся сизый дымок и растекся по склоненному Янкиному лицу. Она сощурила заслезившийся глаз, потерла его запястьем. Сказала, глядя куда-то в сторону:
— Ладно, я пошла.
«А я?! — хотел заорать Филька. — Куда теперь идти мне?!» Он представил, как хватает ее за плечи и трясет так, что мотается голова на тонкой шее, — но не двинулся с места. Эти опущенные ресницы, эти вытянутые трубочкой обветренные губы. Все было решено, и теперь она просто терпеливо пережидала мелкую помеху на своем пути.
— До свиданья, — ответил он чужим голосом.
— Ага, пока.
Сердце Филиппа остановилось, и он умер. Мертвый, он смотрел, как она легко сбегает с лестницы, пряча огонек сигареты в ладони. Мертвый, следил, как быстрым шагом пересекла улицу, безошибочно свернула к дыре в школьном заборе и исчезла за порослью ольхи. Мертвый, до рези в глазах присматривался к далекой тропе через растоптанный стадион, к темным черточкам людей, трудно пересекающих бесплодную глину. Прошла минута, а может, две, — и на тропе появилась стремительная и нервная точка цвета стланиковой хвои.
Янка шла домой.
А он так и остался у входа в кафе, в которое его водили в награду за пятерки, не зная, куда податься.
Он не сознавал, что торчит у всех на виду, пока не увидел маму. Было удивительно и непривычно видеть ее так — сверху вниз. Отсюда ее высокая прическа выглядела прочной, как шлем, а темно-красное пальто казалось жестким, негнущимся мундиром. Казалось, мама вот-вот поднимет голову и скажет: «Филипп, а ну слезь оттуда немедленно!». Он задергался, не зная, как спрятаться, стесняясь заскочить обратно — что он скажет сердитой официантке? А вдруг мама увидит, как он туда заходит, и спросит, зачем? В отчаянии он по-жабьи присел на корточки, пытаясь укрыться за решеткой ограды. Громко щелкнули колени; он зажмурился, уверенный, что хруст выдал его, но когда открыл глаза — увидел только спину цвета венозной крови. Дойдя до угла здания, мама остановилась и заговорила с двумя девочками — теми самыми, что ели одно на двоих пирожное. Прервав свой затянувшийся спор, девочки обратили к маме настороженные, хмурые лица. Покачали головами. Мама принялась что-то показывать им в телефоне, и Филипп вспомнил, как пару месяцев назад она уговорила его сделать несколько фотографий. Фотки вышли дурацкие — на них его физиономия походила на тарелку скисшего борща, но, наверное, их хватит, чтобы опознать… Девочки захихикали и переглянулись. Потом та, что повыше, с соломенными волосами и упрямым лицом (сейчас Филипп знал, что это не Ольга, а ее дочка, и смутно удивлялся тому, что мог так запутаться) — с сомнением шмыгнула носом. Мама снова заговорила; девочка вздернула подбородок и покачала головой: нет, не видела, — и потянула подругу за рукав. Сидя за оградкой — затекшие ноги уже начинало покалывать, — Филипп видел, как они уходят, то и дело беспокойно оглядываясь. Мама постояла на углу, озираясь, а потом медленно двинулась обратно, зорко посматривая по сторонам. Филипп сидел, вцепившись руками в решетку и вжав лицо в холодные прутья. Стоило ей поднять голову — и он был бы пойман.
Он понимал, что ведет себя как последняя скотина. Предает ее своим молчанием, заставляя бегать по городу и расспрашивать прохожих — посторонних. Вмешивать чужаков в их личное дело. Янка права: зря он ее позвал. Пора перестать мутить воду и просто пойти домой.
…Дядя Юра живет на другом конце города, рядом с институтом. Чем ближе они подходят, тем сильнее Янка горбится и тем глубже натягивает капюшон куртки. Записка лежит в кармане Филиппа, такая мятая и потертая, что уже больше похожа на тряпочку, чем на бумагу. По-хорошему ее надо переделать, но никто и не заикается об этом: у них просто не хватит духу написать все заново. Впереди высится куб института, выкрашенный в цвет горбуши, с длинными окнами-бойницами. Здание наплывает на них с каждым шагом, нависает над головами. Придавленный его грязно-розовой тенью, Филипп понимает, что Янка боится наткнуться на знакомых: за этими шершавыми стенами слишком многие знают ее в лицо. Он слегка приотстает, чтобы Ольга оказалась подальше впереди, и тихонько говорит:
— Не бойся, они же все на работе сейчас.
Янка обращает к нему бледное до прозелени лицо.
— А если папе скажут? — шепотом говорит она, и ее глаза лезут из орбит от подступающей паники. — Если папа узнает… Я же предательница!
Филипп чуть откидывается назад, как от тычка в грудь, и отводит глаза. Пытается представить: а что, если бы это была лучшая подруга его мамы? У него не получается.
— Что вы там плететесь? — недовольно оглядывается Ольга. — Далеко еще?
— Вон в том доме, — шепотом говорит Янка и отворачивается, пряча лицо под капюшоном.
— И вообще, — говорит Ольга. — Если ничего не сделаем, получится, что мы виноваты, что он детей убивает. Тоже будешь предательницей.
— Так то незнакомых же, — ляпает Филипп. — А то — ее папа.
Рот Янки приоткрывается. Ольга хмурится и дергает носом. Филипп понимает, что не прав, ужасающе неправ, но не может объяснить сам себе, почему. Он вдруг вспоминает душный зал школьной библиотеки. В процеженном сквозь ледяные узоры свете плавает пыль. Почти видимый жар поднимается от батарей. Филипп сидит за партой и, неистово жуя скрипучий кончик красного галстука, читает книгу про пионеров-героев, одну из неизъяснимо, отвратительно притягательных брошюр, на обложках которых нарисованы румяные мальчики и девочки со страдальчески приоткрытыми ртами. Чаще всего они связаны, и рядом черными тенями нависают фашисты со штыками наперевес. Филипп, не замечая ничего вокруг, читает о жутких мучениях и пытках и о нечеловеческой храбрости. В конце каждой книжки пионера-героя убивают, но он все равно побеждает, и с него надо брать пример. Филипп не очень понимает, как: все эти истории настолько далеки от его мира, что приложить их к себе не получается…
— Павлик Морозов, — говорит Филипп, и Янка испуганно вскидывает голову. — Ну, помните, пионер-герой, который…
Лицо Янки озаряется узнаванием и тут же гаснет.
— А, — тускло говорит она. — Ну да.
— Фуууу! — тянет Ольга. — Ты дурак? Этот Павлик Морозов вообще ябеда и полный придурок. Янка не такая! У нас же совсем другое дело! Какой подъезд? — спрашивает она, и Филипп видит, что они уже незаметно свернули во двор нужного дома.
Янка вдруг упрямо наклоняет голову и, глядя себе под ноги, буркает:
— Не помню.
— Как это — не помнишь? — удивляется Ольга. — Ты же сказала, что с папой к нему ходила!
— А вот так — не помню! — огрызается Янка с подозрительным блеском в глазах. — И квартиру не помню! И этаж!
— Ты что, дура? Этаж нам вообще не нужен, мы же в почтовый ящик бросим, — говорит Ольга и озирается по сторонам. — О! Вон он! — она машет на будку телефона-автомата чуть выше по улице. — Там телефонный справочник может быть. А если нет — придется домой идти, у нас дома есть… Узнаем номер, позвоним в справочную… А если не получится — выследим, когда он с работы придет, и подсмотрим. Ну, айда уже, чего встали?