Страница 58 из 99
Первое, что замечает Нигдеев, вернувшись домой, — упоительный запах чеснока, лука, жареного мяса. Его тут же накрывает волной вины: вспоминается вчерашний разговор об импортной курице, которую дают в универмаге на Ленина, курице, чья замечательно пухлая тушка затянута в красно-синий целлофан, а потроха собраны в отдельный пакетик и с садисткой аккуратностью вложены в опустошенное, выскобленное нутро. Нигдеев обещал, что, раз уж все равно берет отгул отвезти Лизку с бабкой в аэропорт, — то на работу может и не возвращаться, а вместо этого заедет в магазин. Разговор этот, конечно, начисто вылетел из головы, и теперь Нигдеев сидит в коридоре на детской скамеечке, задрав колени к ушам, придавленный стыдом и обидой: похоже, Светлана заранее знала, что про обещание он забудет, и сама отправилась по магазинам, — когда только успела…
Нигдеев, принюхиваясь, нарочито возится со шнурками. Что-то тревожит его настолько, что нет сил снять наконец ботинки и пойти на кухню. Из-за закрытой двери доносятся удары, бряканье и шипение. Комки фарша смачно шлепают о сковородку: Светлана в ярости швыряет их, разбрызгивая раскаленный смалец. Звуки предвещают скандал, но проходят мимо сознания; Нигдеев снова и снова тянет носом, и аромат еды, поначалу такой вкусный и заманчивый, беспокоит его все больше. Мясо, похоже, старое, промороженное в камень. Оно пахнет, как пропитанный кровью сугроб, который вот-вот растает, обнажив то, что было скрыто под ним много месяцев назад.
Нигдеев вдруг понимает, что именно жарит Светлана, и, давясь, опускает голову между коленей. Морозно-затхлая вонь морозилки забивается в ноздри. Это мясо пролежало в холодильнике почти три года, усыхая и покрываясь толстой коркой грязного инея. Это мясо потеряло все соки и стало черным и твердым, как застывший под зимним ветром торф. Нигдеев с отчаянной гримасой бьет себя по лбу кулаком. Сколько раз он хотел тайком выкинуть проклятый пакет, да рука не поднималась отправить на помойку отличный кусок мякоти.
В конце концов он берет себя в руки и тащится на кухню. Разобранная мясорубка громоздится в раковине. Ее тусклые запчасти, покрытые темными волокнами и желтоватыми жилами, похожи на осколки снаряда, угодившего в окоп. Светлана нависает на плитой, вооруженная двумя вилками; ее руки по самые запястья испачканы подсыхающим фаршем. Нигдеева она не замечает. Давя отвращение, он подходит поближе и целует жену в шею, в краешек туго утянутых в хвост волос. Светлана раздраженно поводит плечом, и он отступает.
— Я же обещал, что сам приготовлю, — укоризненно говорит он.
— Обещанного три года ждут, — равнодушно откликается Светлана.
— Могла бы напомнить.
— Я тебе двадцать раз напоминала.
Нигдеев покаянно вздыхает и снова подходит ближе. Обнимает жену сзади, пытаясь залезть под запашной халат. Светлана бьет его по руке, зло, почти больно, выкручивается, опасно наклоняясь над раскаленной сковородой, и Нигдеев пятится. Запах перемороженной медвежатины невыносим. Им пропитаны волосы Светланы, ее одежда, кухонные шторы, вся квартира. Он облаком окутывает Нигдеева и оседает на коже неистребимой пеленой. Мысль о том, что придется это есть, приводит в такой ужас, что слабеют ноги. Нигдеев с размаху ерошит волосы, тоскливо глядя в спину Светланы.
— Да плюнь ты на эти котлеты, — говорит он. Ему приходится давить позывы к рвоте, и голос звучит глухо, плоско, совсем не убедительно. — Слушай, мне же аванс вчера дали. Давай в ресторан махнем? По отбивной возьмем, а? Вина выпьем! Ркацители, э? Киндзмараули!
Светлана неторопливо переворачивает котлеты. Откладывает вилки и наконец оборачивается, сложив руки на груди. Завитая челка черным облаком затеняет блестящий от пота лоб. В морщинки под глазами забилась осыпавшаяся тушь.
— Киндзмараули я бы выпила, — говорит она.
— Вах, какой жэнщин! — с энтузиазмом восклицает Нигдеев и думает: не забыть открыть окно перед выходом. И в комнате тоже, чтобы сквозняк протягивал квартиру насквозь. — Пить будем, гулять будем!
— А эту твою чем кормить будем? — спрашивает Светлана, и Нигдеев отшатывается, будто его ударили под дых.
(…чужой, чуждый город пахнет по ночам, как почерневший труп. Материк, думает Нигдеев, это материк, это место, куда мы все отправимся, когда закончим работу. Туман в голове воняет сивухой. Хоть бы ветер подул, думает Нигдеев и осоловело моргает на шелушащуюся раму окна, рыгающую сырой ватой. Очень нужен ветер, холодный, чистый, соленый. Дождь должен стучать в окно, бить в окно, а не капать. Кап-кап-кап. Равномерно. Равнодушно. Завыть от тоски…
Тесть покачивается на табуретке, широко расставив ноги, и его хозяйство едва не вываливается из семейных трусов. Стол посреди залы — они так и говорят, «зала», и Нигдеева каждый раз передергивает, — покрыт скатертью в навеки слежавшихся складках. На нем красуется одинокое блюдце с малосольными огурцами. В чернильной темноте за окном невнятно орут. Тесть вскидывает опухшую голову и разливает водку по стаканам.
— Спасибо, мне хватит, — говорит Нигдеев, и тесть протестующее мычит.
— Пей, не журись… — Нигдеев раздраженно передергивает плечами и опрокидывает стакан. Тесть раскачивается на табуретке, глядя сквозь раскрытую кухонную дверь. В ней, как в раме, видна Марьянка. Ловко перебирая рассыпанную по столу гречку, она весело переговаривается с матерью. Нигдеев невольно улыбается. — Красавица выросла, — задумчиво говорит тесть. — Да и характер выровняла. Мы с матерью уж думали, замуж не выдадим… — Он пьяно качает головой. — Знаешь, девочки же мягкие, жалостливые, а эта… Она, слышь, когда ей годика четыре было, котенка с улицы притащила. Мы ей говорим — унеси ты этого лишайного, где взяла, куда нам его… Она вроде как покивала. А часа через три… — у нас тогда кобель цепной был, слышь, — во дворе рык, визг, Марьянка орет дурниной. Она этого котенка кобелю приволокла, тот ему башку мигом оторвал. Мать ей — ты зачем животное сгубила, а она такая: я хотела, чтоб они поиграли… Выдрали ее, конечно, как сидорову козу…
Нигдеев ерзает на жестком сиденье. Голова набита серой оконной ватой. Очень нужен ветер… Он щурится сквозь сизую муть на Марьянкины руки, перебирающие крупу, и представляет, как она швыряет котенка псу. Он, наверное, и минуты не прожил. А может, и прожил, так это еще хуже. Марьянка смеется, запрокидывая голову и скаля зубы, но ее глаза остаются серьезными. Сосредоточенными. Как будто она смотрит на растерзанного котенка. Ее беременный живот выпячивается, и Нигдеева охватывает сожаление…)
— Лизка в Барселоне, — плачущим голосом повторил Нигдеев. — Да она скорее на Северный Полюс отдыхать поедет, чем сюда… Что ж за день такой, а?
— Дааа, денек, — осторожно откликнулся Юрка. В его щетине по-прежнему дрожал и подпрыгивал кусок пельменного теста.
— И ты туда же! — напустился на него Нигдеев. — Чего ты орал посреди улицы, можешь объяснить?
— Так, почудилось…
— Почудилось ему… Этому вон тоже вечно что-то чудится, задолбали оба уже. И вытри наконец морду, тошно смотреть!
Юрка провел по подбородку, с удивлением посмотрел на размазанный по ладони ошметок и сковырнул его на стол. Нигдеев, едва не взвыв, закатил глаза.
— Да ладно тебе, — сказал Юрка. — А Пионер чего хотел-то? На рыбалку звал? Может, съездили бы? — он неуверенно улыбнулся. — На Камулан махнуть — на гольца… Я бы нажарил…
— Хрена лысого бы ты нажарил, — раздраженно отмахнулся Нигдеев. — Ты посуду за собой помыть не в состоянии, а туда же…
— Чего это — не в состоянии? — Юрка резво выскочил из-за стола. — Давай чай пей, а я мигом…
— Сиди уже. Ты мне намоешь, перемывать потом…
— Да что ты заладил: нажаришь, намоешь… Думаешь, я на шее у тебя сидеть собрался? Думаешь, я совсем неблагодарный? — Нигдеев в ответ только дергал головой и фыркал, как одолеваемый гнусом лось. — Вот что: я прям сейчас в магазин сгоняю, закуплю продукты, а завтра суп нормальный сварю, — он решительно протопал в прихожую, но тут же вернулся с курткой в руках. Левый карман раздулся, и из него торчали черные кожаные пальцы, похожие на обугленные корни.