Страница 50 из 99
Она возит мыльной тряпкой (сейчас это — обрывок ее старой пижамы, самой любимой, с зелеными и синими слониками) по тарелкам, стараясь различить за плеском воды и гудением колонки, что происходит за столом. С папой понятно, папа курит, полностью погрузившись в новый номер «Науки и жизни», и лишь изредка угукает в ответ на тихие реплики теть Светы. Яна не может разобрать, что именно та говорит, и это тревожит, но голос вроде бы спокойный. Яна ставит тарелку в сушилку и берется за следующую. Хочется побыстрее закончить — тогда, может, получится посидеть одной в комнате, пока папа с теть Светой пьют чай, и подумать. Собрать обрывки мыслей, шумящих в голове, как рваные лоскуты на ветру. Связать их в целое. В послание самой себе.
С последней вылазки на Коги прошло два дня. Два ненавистных выходных, когда невозможно не то что выбраться в сопки или хотя бы просто во двор, — невозможно даже остаться наедине с собой. Суббота уходит на гаммы и этюды. Теть Света весь день дома, не выходит даже в магазин или к подружке, слушает, слушает; стоит остановиться, как она появляется на пороге комнаты со сложенными на груди руками, и Яна снова бросается пилить, — пока папа не возвращается из гаража и не просит прекратить эту какофонию. В воскресенье Яна подметает и моет полы, а после обеда два часа учит этюд из дополнительного списка. Это даже неплохо: пока она играет или убирается, ее не трогают, а понедельник с каждым часом становится все ближе. Вот уже и ужин прошел. Надо протянуть еще пару часов, пока не скажут идти спать. Может, сегодня получится подумать в кровати; может, сегодня окрошка из гамм не заполнит все пространство под черепом, не оставив места ничему другому.
Яна слышит шорох и легкий скрип стула: теть Света встает из-за стола. «…на завтрак», — договаривает она, и папа отвечает: «Угу, хорошо». Легкий стук — распахнутые дверцы шкафчика задели ручку духовки. Проблеск красного слева, на самом краю поля зрения — теть Света наклоняется над полками. К шуму воды и газа присоединяется грохот сковородок в шкафу. Яна почти безмятежно ополаскивает тарелку.
— А эту когда успели уделать? — с усталым удивлением спрашивает теть Света и еще громче гремит в шкафчике. Проблеск красного — теперь с желтым: теть Света выпрямляется с кастрюлей в руках. — Ты не видел крышку? — спрашивает она.
Пол уходит у Яны из-под ног. Перед глазами плывет крышка от кастрюли. Она такая огромная, что загораживает и раковину, и колонку; эмалированная крышка с подсунутой под дужку винной пробкой и коричневым налетом, скопившемся в желобке у края. Желтая крышка, наполовину зарывшаяся в искрящийся кварцевый песок. Яна не хочет верить. Она старается вспомнить, как принесла крышку домой, помыла вместе с кастрюлей и засунула в шкаф. Но вместо этого она помнит, как бредет, будто придавленная, за притихшими Филькой и Ольгой сквозь стланик, и одна рука у нее свободна, а в другой она боком, за одну ручку держит кастрюльку и покачивает ею на ходу.
— Яна, ты не видела крышку? — спрашивает папа, и она обреченно отворачивается от раковины. Глядя в пол, качает головой. С зажатой в руке мыльной тряпки на пол капает вода.
— Таааак, — тянет теть Света. — И куда ты ее дела? Сожгла? Сожгла, да? И что ты делала с кастрюлей? — она стремительно сует посудину ей в лицо, и край со страшным черным пятном отколотой эмали едва не врезается в нос. Яна отшатывается, и бортик раковины упирается ей под лопатки. — Я со стенкой разговариваю?! Куда ты ее таскала? И не смей врать!
Яна зацепляется взглядом за щель между досками. Там, в глубокой черноте, виднеется что-то светлое, — может, крошка, может, зернышко риса, а может, что-нибудь поинтереснее. Может, даже блестка от Лизкиного новогоднего платья. Яне страшно хочется узнать, что именно. От понедельника ее отделяет вечность.
— Наверное, с подружками играла, готовила что-то, да? — спрашивает папа.
— У них что, своей посуды дома нет, надо нашу портить? — вскидывается теть Света.
Накапавшая с тряпки вода медленно пробирается по доскам. Щель в полу похожа на глубоководный желоб. Светлые пятнышки в нем — фонарики таинственных хищных рыб, удильщиков и черных живоглотов, состоящих из одной только голодной пасти. Теть Света вертит кастрюлю, рассматривая еще один скол — поменьше — и несколько длинных царапин.
— Ты что, по стройке с ней лазала? — спрашивает она. — Или по подвалам? Ты что, по подвалам с парнями шляешься, разносолы им там готовишь? Не смей врать! Хоть бы покраснела! В матери породу пошла… Ты им уже, наверное, не только…
«Кхы-кхы!», — громко говорит папа, и теть Света замолкает. Почти швыряет кастрюлю на стол рядом с раковиной. Яна приседает и отклоняется, прикрыв голову локтем.
— Не строй тут из себя! Кому надо тебя трогать? Тоже мне, обидели мышку, написали в норку! — теть Света поворачивается к папе: — Ты так и собираешься молчать? Эта нагло врет прямо в лицо, шляется неизвестно с кем, продукты ворует! Скоро пить-курить начнет, а ты так и будешь молчать?
Папа вздыхает и затаптывает в пепельницу окурок.
— Пойдешь заберешь крышку, — говорит он. От неожиданности Яна поднимает голову, чтобы убедиться, что он и правда имеет в виду то, что сказал. Кажется, так и есть. Горбясь, Яна отворачивается к раковине. — Не забудь только извиниться, что заявилась в такое время. И скажи своим подружкам, что больше ты гулять с ними не будешь, — он говорит ей в спину, пока Яна отжимает тряпку над недомытой посудой. До кухонного полотенца — только руку протянуть, но теть Света стоит слишком близко, и Яна, помедлив, просто вытирает руки об домашние штаны.
Глядя прямо перед собой, она идет в прихожую. Сует ноги в сапоги — так быстрее, — накидывает куртку. Она уже собирается выйти, когда теть Света выглядывает из кухни.
— Ты смотри, шустрая какая, уже оделась, — говорит она через плечо папе и поворачивается к Яне. — Ты куда это собралась на ночь глядя?
Но Яна уже почти за дверью и ничего не слышит — может ничего не услышать. Она аккуратно — чтобы не дай бог не хлопнуло оскорбительно на сквозняке — закрывает дверь. Со всхлипом втягивает пахнущий табаком и псиной воздух подъезда, и медленно спускается, жадно вдыхая еще и еще, восполняя то ли минуты, то ли часы, протянувшиеся с тех пор, как обнаружилась пропажа.
На улице еще совсем светло, но чувствуется приближение вечера. Прохладный воздух стал изжелта-прозрачным. Одуряющее пахнет торфом и раздавленной ромашкой; тени отливают синевой, и редкие звуки, отдающие эхом, особенно значительны и необычно чисты. Мир превратился в акварельный намек на самого себя. На мгновение Яна замирает на крыльце, завороженная этой сквозящей расплывчатостью, а потом бегом огибает угол дома и пересекает пустырь. Разбуженные чайки белым вихрем поднимаются над помойкой; их голоса, обычно резкие и нахальные, кажутся прозрачными и далекими, как в кино.
Пригибаясь скорее по привычке (вряд ли кто-то посмотрит в окно), Яна выходит на безлюдную дорогу. Впереди, там, где между гаражами уже путаются сумерки, вспыхивает огонек сигареты. Он светится слишком низко — тот, кто там прячется, совсем маленького роста.
— Ты почему так поздно гуляешь? — спрашивает кто-то над самым ухом, и Яна вздрагивает всем телом, едва не завизжав. Засекли! Человек взялся из ниоткуда — вынырнул из пустоты, из синевато-рыжей дымки, висящей над дорогой. — Разве ты не знаешь, что после девяти детям одним гулять нельзя?
У Яны подгибаются колени. Она быстро оглядывает человека: невысокий, чуть полноватый, с черной бородкой и круглыми темными глазами. Он смотрит на нее с мягким укором, чуть склонив голову набок. Человек кажется Яне знакомым, но она не может вспомнить, где его видела. Она снова обегает его глазами, ощупывает взглядом рукава, но красной повязки не видит. Не знакомый родителей, не учитель, не дружинник. Яна засовывает руки в карманы и, насупившись, бочком двигается в сторону.
— Ты же знаешь, что это опасно, — говорит человек. — Знаешь, что случилось с некоторыми детьми.