Страница 38 из 99
Дверь распахнулась, когда она уже решила, что ей не откроют. Лицо обдала волна удушливо-теплого воздуха, пахнущего горелым жиром, и на пороге возникла монументальная старуха в шелковом халате, расшитом невиданными птицами, потускневшими и обтрепавшимися за годы стирок. Одну руку она упирала в бок. Другой — придерживала дверь, готовая захлопнуть ее, как только отчитает невоспитанного пришельца. Жуткая Филькина бабка, когда-то вгонявшая Яну в паралич, постарела намного меньше, чем дом. Хуже того — она практически не изменилась.
Старуха посмотрела на Яну сверху вниз, — и вдруг откачнулась назад. Строгое до неподвижности лицо стало изжелта-бледным, превратилось в поблекшую фотографию, раскрашенный кусок старого пергамента. Бабка быстро оглянулась куда-то вглубь квартиры и решительно поджала губы. Что-то мелькнуло в глазах, какие-то тени — словно цифры на экране карманного калькулятора.
— Вот, значит, как, — пробормотала бабка про себя. Ее коже вернулся цвет; шея покраснела от напряжения. Высокая, твердая на вид прическа лаково блеснула, проплывая под лампочкой, — туда, обратно. Ледяные глаза прошлись по Яне — от стоящего дыбом рыжего ежика волос к бледному лицу; задержались на плохо замазанном фонаре под глазом; равнодушно скользнули по дырке на джинсах и небрежно зашнурованным кедам, — только чтобы утвердиться в уже готовом вердикте.
Яна привычно сжалась под этим взглядом. Скороговоркой пробормотала:
— Здрасьте, Зоя Викторовна. А Фильку можно?
— Филипп нездоров, — негромко процедила бабка, вынося приговор, но ее гипнотические глаза под тяжелыми веками снова ушли в сторону, с вороватым беспокойством скосились через плечо. В этой тайной тревоге было что-то жалкое, что-то детское — засекут! — и страшно знакомое. Морок разрушился.
— И долго он будет… ммм… нездоров? — с нажимом спросила Яна, вздернув бровь.
— Долго. Попрошу впредь больше нас не беспокоить, — торжественно ответила бабка и решительно потянула на себя дверь. Яне стало почти весело.
— Да боже ж ты мой, — пробормотала она и заорала вглубь квартиры: — Филька! Филька, выходиии!
Бабка отшатнулась, вскинула руки, будто пытаясь поймать крик, сжать его в кулаках.
— Я получила Послание! — проорала Яна во все горло. — Филька! Я получила!
— Прекратите орать! Филиппа нет дома!
— Да хватит врать уже, — устало процедила Яна. — Вечно вы врете…
Она выставила вперед костлявое плечо и протиснулась в квартиру. «Что за наглость, — забормотала за спиной бабка. — Я вызову милицию, так и знайте…» В ответ Яна только раздраженно дергала локтем.
Первым делом она заглянула на кухню. Пусто. Комната. Пусто. Двери в туалет и ванную приоткрыты, и за ними — темнота… Отчаянная лихость схлынула. Яна, потупившись, повернулась к бабке, готовя извинения, подбирая слова, — но тут шеи коснулся легкий, едва уловимый ветерок, от которого все тело покрылось мурашками. Проглотив неначатую фразу, Яна толкнула дверь в кабинет Филькиного отца, и она неторопливо распахнулась.
Пестрые узелковые полотнища полностью закрывали стены и свисали с натянутых поперек комнаты веревок. За нитяным маревом едва виднелись стеллажи, заваленный открытыми книгами стол с древним ламповым монитором и потертой клавиатурой, узкая тахта, небрежно прикрытая пледом. Спертый воздух пыльными комьями забивался в горло. Окно едва пропускало дневной свет. Похоже, его много лет не открывали: из щелей в рамах торчали плотные клочья серой ваты. Яна не чувствовала ни сквозняка, ни малейшего дуновения, — но нити, торчащие из плетеных тряпок, тошнотворно шевелились. Паучье логово. Тайная нора безумца.
— Я же сказала, что Филипп нездоров, — негромко сказала за спиной бабка, и Яна едва не вскрикнула. — Даже теперь вы не способны понять, что мы с Зоей Викторовной делали для Филиппа все. Это вы своей фальшивой дружбой сломали ему жизнь. Так и остались малолетней хамкой. Вы и эта ваша подружка, отвратительная бесстыжая беспризорница… Всегда считали, что взрослым только и надо вам досадить. Ни капли уважения к старшим, ни к чужим родителям, ни к своим. Так и считаете себя самой умной… Ну что, теперь убедились?
Лицо горело так, словно в него плеснули кипятком, уши казались двумя раскаленными углями, но в животе ворочался ледяной ком. Доказательство того, что Филька действительно свихнулся, было ужасно. Но еще ужаснее было нечто, что скрывалось за банальной пилежкой, которую хотелось, как обычно, пропустить мимо ушей. Черная трясина, прикрытая мертвой седой травой. Кошмарная правота, сама мысль о которой была абсолютно невыносима.
Глядя себе под ноги, Яна отступила к входной двери.
— Простите, — хрипло прошептала она Филькиной бабке (бабке? Маме, это же его мама!). — Простите, пожалуйста…
После темноты и сырой вони подъезда, после удушливого сумрака Филькиной квартиры ветер, гоняющий по двору крохотные песчаные смерчи, показался сладким, как горсть ягоды, залпом брошенной в рот. Ветер боднул Яну колючим лбом, засвистел в ушах, выдувая из головы жуткое прозрение, которое едва не настигло ее. Ветер сунул холодные пальцы за шиворот. Потеребил кожаный шнурок.
Мужской (взрослый) голос окликнул Яну по имени. Она вздрогнула, натянула на голову капюшон и торопливо зашагала прочь от подъезда.
— Яна! — крикнул незнакомец громче, и она ускорила шаг. — Яна!
Человек за спиной натужно сопел, доски стонали под его ногами. Яне не надо было оглядываться, чтобы увидеть заплывшие глазки на нездорово красном, угрюмо-недовольном лице, ушедшую в плечи могучую шею, налитое пивом пузо.
— Да стой же, ну Янка! Ну пожалуйста!
Он мучительно догонял, выигрывая метр за метром, но по его дыханию Яна понимала, что незнакомец уже почти выбился из сил. Его голос стал тоньше и сбивчивей. В нем отчетливо слышалось хныканье. От заунывных окликов Яна вздрагивала и все ниже опускала голову, но побежать не решалась, чтобы не привлечь лишнее внимание.
— Янка…
Топот за спиной стих. Что-то зашуршало, словно кто-то протащил волоком мешок, мостки содрогнулись от мягкого удара, а потом Яна, не веря своим ушам, различила хриплое рыдание. Горькое, отчаянное, на разрыв, оно било под дых, как тупой нож.
Яна остановилась, будто налетев на стену, и медленно обернулась.
3
Когда Янка начала выбираться из толпы, спиной вперед, протекая между каменными плечами, как сгусток тумана, — Филипп и не подумал посторониться. Он зажмурился, ожидая холодного прикосновения духа, ледяной эктоплазмы, струящейся сквозь его тело; он задержал дыхание, в ужасе перед подступающим запахом могильного тлена, в восторге перед соприкосновением с разумом, познавшим другую сторону. Он был готов.
Острый локоть ударил его в живот, и воздух с шумом вырвался из легких. Филипп судорожно вдохнул невозможный запах шампуня, табачного дыма, кофе, теплой живой кожи. Задыхаясь, он широко раскрыл глаза, но толпа уже сомкнулась, затянула пробитую в ней брешь, отгородив Филиппа от возмущенного старика, от позеленевшего охранника с загаженным подбородком. От того, кто лежал у развалин прямо на вывеске «Топографическая продукция». Как будто тот, кто это сделал, знал про карту, — и теперь, столько лет спустя, насмехался над ними.
Филипп в отчаянии стиснул руки: насмешка заслужена. Он слишком долго думал, слишком долго не осмеливался, трусил и жадничал, не желая платить цену, положенную тем, кто призывает мертвых. Если бы он не тянул, если бы решился действовать раньше — возможно, хотя бы этот ребенок остался в живых. Сколько их уже?
— …двое? Трое? Мама, я должна…
Филипп приподнимает голову, чтобы подушка не шуршала в ухо, и подтягивается к спинке кровати. Когда дверь на кухню закрыта, здесь слышно лучше всего. Из щели между стеной и кроватью тянет тухлятиной; оседая на небе, она оставляет привкус железа и солярки. Воняет спрятанная в углу под кроватью футболка, испачканная кровью Голодного Мальчика; хорошо еще, что запах чувствуется только вблизи. Филипп дышит ртом, тихо-тихо, чтобы не пропустить ни слова. Уже который день мама с бабушкой шепчутся на кухне, спорят шепотом, ссорятся шепотом, и мозг Филиппа кипит от напряжения, пытаясь соткать из раздраженного шуршания — слова. Но сегодня мама и бабушка шепотом кричат, и Филипп слышит почти все.