Страница 35 из 99
— Сплошная соя, — проговорил он, и Нигдееву захотелось грохнуть кулаком по столу.
— Уж извини, что есть, — едва сдерживаясь, сказал он. — Разносолов не держу.
— Да нет, ты чего, — поспешно мотнул головой Юрка. — Я просто… Сейчас бы нормального мяса, а? Помнишь, на Чукотке из оленины лепили — не пельмени, пельменищи? Или медвежатинки…
— Медвежатинки… — медленно повторил Нигдеев.
2
Стоя на крыльце почты, Яна проводила взглядом желтую отцовскую «Ниву», пылящую по поперечной улочке в сторону Блюхера. Колени подламывались, как суставы плохо сделанной куклы. Тональник резиновой маской облеплял лицо. В ушах до сих пор звенели вопли, и это было как в кошмарах, что преследовали ее годами, — и даже хуже. В кошмарах не было отца с растерянными и злыми от беспомощности глазами. В кошмарах он не тряс убийцу за плечи, не прижимал его лицо к груди и не трепал по плешивой башке, пытаясь успокоить.
(Держись крепче, говорит папа. Ууууххх! — говорит папа, и Яна, захлебываясь от хохота, подгибает коленки, виснет у него на руках и ныряет головой вперед. Кууу-вырк! — кричит папа; Янины локти, плечи, запястья выворачиваются, пол оказывается под спиной, рыжая борода высоко над головой содрогается от смеха. Папа тянет ее на себя, она выпрямляет ноги, пытается подобрать их; ладони в папиных руках скользят, скользят, скользят.
Затылок с жутким костяным стуком соприкасается с полом.
Несколько мгновений не существует ничего, кроме этого разбухшего на всю голову звука, застывшего под черепом, и огромного белого лица папы, плавающего под потолком. Потом звук вырывается на свободу, мокрым горячим кулаком бьет изнутри в лицо и брызжет из глаз. Папино лицо пикирует из-под потолка, испуганное и сердитое. Большие теплые руки хватают за плечи. «Янка, ты как? — твердит он. — Ты как? Прекращай давай! Янка! Янка?»
Яна рыдает. Она хочет перестать, но не может ничего поделать, ее рот разевается сам собой, и рев из него рвется сам собой, и слезы и сопли потоком льются по лицу сами по себе. Жесткая папина ладонь ложится на голову, придавливает, ощупывает, и от этого страшный костяной стук становится тише. Но перестать реветь она пока не может. Папина ладонь давит на затылок, вминая ее лицо в плечо, и Яна чуть шевелится, сдвигаясь в уютную впадину под ключицей. Папина майка шершавая и пахнет хозяйственным мылом и табаком, ее жесткий шов врезается в висок, а голая кожа в веснушках — горячая и чуть липкая, и пахнет потом.
Яна тычется распухшим носом, и папа треплет ее по голове, обнимает крепко-крепко. Дышать становится трудно, она почти задыхается, но продолжает вжиматься мокрым лицом в папино плечо. «Ну, хватит, хватит, — говорит он. — Хватит, а то придется тебя к врачу вести. — Он отодвигает ее и рассматривает со странным вниманием, будто в каждом зрачке у Яны — по карте, которую нужно расшифровать. — Голова болит? Тошнит?» Яна мотает головой. «Вот и отлично, — говорит папа. — Пойдем-ка я тебя высморкаю». «Я сама, — гнусавым басом говорит Яна, — я уже не маленькая!». Папа смеется, но как-то грустно. Тоскливо. Как будто это у него болит голова.
Как будто невообразимо много лет спустя он смотрит на дядю Юру, а тот все кричит и кричит).
— Вот он! — заорал кто-то под ухом. Скрюченные морщинистые пальцы вцепились в рукав, и Яна шарахнулась.
На нее смотрели. Не заметив, она успела доплестись до подворотни, в которой прятались развалины магазина топографической продукции. Здесь собралась небольшая толпа. Бледный до прозелени парень в форме охранника привалился к стене. Его подбородок трясся. На глазах у Яны парень вдруг согнулся, хватаясь за живот, и уткнулся лбом в кирпич; из его рта вырвался мощный поток рвоты. Две женщины истерически рыдали, хватая друг друга за руки. «Такой маленький…» — проговорил кто-то дрожащим голосом. «Да кем же это надо быть, это же не человек, зверь какой-то…» «Сссука!» «Да вызовите же ментов!» — «Вызвали уже…» «Скорую!»
— Говорю же, вот он, — задребезжали под ухом. Яну обдало запахами жареного лука и старого перегара. Морщинистые пальцы с пожелтевшими ногтями крепче вцепились в рукав. — Говорю вам, видел, как там рыжий пацан шарился, вот этот, хватай!
На Яну надвинулись. Она попятилась, уперлась спиной в кого-то костлявого, легкого. Дернула рукой, выдираясь из слабых пальцев. Теперь она видела — там, рядом с горой бессмысленной жести и арматуры, под накренившейся вывеской — маленькое тощее тело в распахнутой синей курточке. В распахнутом свитере. С распахнутым животом.
(…из бордового месива выглядывают какие-то перламутровые петли, какие-то ребристые розовые шланги, высовываются так невозможно, так неправильно, что Яна наклоняется и пытается впихнуть их обратно. Шланги теплые и скользкие. Между ними виден разрезанный красный мешочек, и в нем в лужице розовой дождевой воды коричневое и белое, зернистое. Яна понимает, что это пережеванный рис. Она медленно выпрямляется. Ее рука вся в красном и чешется. Мелкий дождик стучит по капюшону. Мелкий дождик сыпется в карие глаза мальчика, но он не моргает. Дождик скапливается на длинном листке полыни, нависающем над лицом мальчика, и капает прямо на лоб: кап, кап, кап, — каждая капля издает тихий стук, от которого хочется кричать. Капли сливаются в струйку, извиваются по щеке и скрываются в красной расщелине у мальчика под подбородком.
Яна понимает, что люди не исчезают, не растворяются в воздухе после смерти, и думает, что обязательно надо будет сказать Фильке, что она ошиблась. Наоборот, они становятся больше, заполняют собой пространство, вытесняют воздух, так что становится трудно дышать. Она стискивает мокрый кусты пижмы, протаскивает кулак снизу вверх, стирая красное с руки. На лицо мальчика сыпется желтая пыльца. Пижма пахнет, как стерильный бинт. Яна пятится, пока не утыкается спиной в большое и мягкое. Воздух с шумом выходит сквозь чьи-то стиснутые зубы.
— Что ты натворил, мальчик, — хрипло говорит человек за спиной. — Что ты натворил, мальчик… Что…
Яна чувствует, как к ней тянутся руки, и опрометью бросается в сторону. «А ну стой!» — кричат вслед. Она перепрыгивает через канаву на обочине, через колдобины, бежит через двор заброшенного дома, раздвигая плечом кисти одичалого дельфиниума, бежит по горбатым переулкам Японской Горки, ныряет в узкие проходы между заборами. Воздух раскалился и жжет легкие, перед глазами прыгает красное. Крик «Стой!» буравит между лопаток. Яна понимает, что надо послушаться, но не может. Ветер пихает ее в спину. Она бежит, пока город не кончается, и черный лабиринт стланика обнимает ее).
Охранник снова принялся блевать, и Яна сложилась пополам, словно ее дернули за веревочку. Зажала рот руками. Из глаз брызнули слезы; содрогаясь от спазмов, она медленно опустилась на корточки, свесила голову. Дышать. Надо дышать.
— Ты тут это… — неуверенно продребезжал хватавший ее старикан. — Давай без фокусов!
— Ты, дед, совсем из ума выжил! — Яна узнала голос продавщицы из магазина косметики. — Сам сказал — там пацан лазил, а это баба!
— Ты эти фокусы брось! — уперся дед. — Я что, пацана от девки не отличу?
— Говорю тебе, это баба, я ей только что тональник продала!
Яна медленно поднялась. Ее трясло, но тошнота немного отступила — если не смотреть на лужу вокруг пыльных ботинок охранника. И на развалины магазина, где они купили проклятую карту. И на то, что под ними скрывалось.
По толпе пробежала рябь, и Яна, пользуясь тем, что ее обвинитель отвлекся, медленно отступила за спины. «Кто обнаружил тело?» — раздался деловитый вопрос, и дед, тряся поднятой, как у школьника, рукой, начал пробиваться навстречу полиции.
Яна аккуратно вывинтилась за последний ряд зевак (какой-то мужик шумно втянул воздух, когда она ненароком задела его локтем), набросила капюшон и пошла прочь — быстро, но не слишком, опустив лицо, но не пряча его. Обычная женщина, спешащая по своим делам, в меру хмурая, в меру озабоченная. («Ля-ля-ля, — поет Лизка, изображая девочку из мультика, которая изображает живую девочку. — Ля-ля-ля»). Никто не скажет, что от ужаса сердце бьется в горле, как раскаленный мяч. Никто не заметит, как останавливается дыхание, когда ветер доносит приближающийся вой сирены.