Страница 32 из 99
От крутого подъема пересохло во рту. Нигдеев, заранее кривясь, бросает в рот горсть брусники. Тут же до боли сводит челюсти, слюна струйками бьет в небо, а потом кислота сменяется чайной сладостью болот и морской горечью. Тот же вкус наполняет сейчас пасть медведя. Это странно и хорошо. В этом есть что-то древнее: стать зверем, чтобы убить зверя. Нигдеев шевелит ноздрями; он чувствует себя вольным дикарем, способным уловить в сплетении запахов густую медвежью струю.
— Эх, хорошо, — тоскливо говорит Юрка и снова смотрит на часы. — Так бы и остался здесь, не возвращался бы.
— Что, со скандалом ушел? — спрашивает Нигдеев.
— Да нет… не то что бы… — Юрка неуверенно качает головой. — Глупостей всяких навыдумывала. Она в последнее время совсем… Манеру взяла: ляжет мордой в стенку и лежит. Дома бардак, мелкий визжит, а ей хоть бы что. Я ей говорю — ты бы хоть посуду помыла, на кухню не зайти, — молчит. А я что поделаю? Обещал, что вечером в кино сходим. Сейчас какой-то французский идет, бабам такие нравятся. Может, повеселеет, — он качает головой, будто не веря сам себе. — Спиногрыз ее доводит. Ни поговорить теперь, ни… ну, этосамое. Домой идти неохота…
Нигдеев сочувственно шевелит бровями. Юрка сдирает с головы шапку и тянется всем телом, до хруста, до судорожного привизга, шумно втягивает носом воздух — и обмякает, тускло улыбаясь, будто разом лишившись всех мыслей. Скверная, необъяснимо тревожащая улыбка; от ее вида у Нигдеева противно сосет под ложечкой.
— Смотри, мозги выдует, — ухмыляется он.
Юрка легкомысленно смеется и подхватывает с земли черно-ржавый обломок железной руды. Пошарив по карманам, выуживает маленький пухлый ключ с простенькой бородкой. Смотрит на него с изумлением, будто не понимая, что это и откуда взялось, — и тут же, будто вспомнив о чем-то, мрачнеет. Нигдеев узнает ключ от шкафа. У него тоже есть такой. Жидкие замки на тяжелых, как надгробные плиты, лакированных дверях может открыть ребенок с игрушечным ножиком. Их никто и никогда не использует; ключи бессмысленно торчат в своих скважинах, оставляя синяки на предплечьях и цепляясь за одежду. Совершенно незачем таскать их с собой.
Все еще хмурясь, Юрка подносит ключ поближе к куску руды и разжимает пальцы. Неуловимо быстро ключ устремляется к камню и прилипает со звонким металлическим щелчком.
Звяк! Неуместный звук болезненно бьет по барабанным перепонкам, и Нигдеев морщится.
— Никогда не надоедает, — радостно говорит Юрка, отколупывая ключ.
Звяк!
— Перестань, спугнешь, — хмурится Нигдеев. — Пойдем уже. Он, наверно, у восточного края кормится.
— Кто? — удивляется Юрка и тут же спохватывается: — Ах да…
— Охотничек, — буркает Нигдеев и идет вперед, по щиколотку проваливаясь в мягкий мох и царапая брезентовые штаны корявыми березовыми сучьями.
Они то обходят участки трясины, поросшей обманчиво-сухой серебристой травой, то сворачивают в сторону, приняв за след вмятины во мху. Высматривают в бинокли среди бурого ковра березы — такое же бурое пятно медведя. Через пару-тройку километров линзы становятся совсем мутными, и Нигдеев впервые за последний час, а то и полтора просто оглядывается по сторонам.
— Ну вот, приплыли, — говорит Юрка со странным, почти ликующим облегчением.
Нигдеев сплевывает. Плато на глазах затягивает туманом. Серые клочья задевают кустарник, а из-за края плато прет уже серьезное — плотные клубы цвета синяка, с ослепительно-белой кромкой поверху.
— Мдааа, — тянет Нигдеев. — Намек понял.
— Давай-ка спускаться, — напряженно говорит Юрка. Нигдеев кивает. Медлит, закуривая, — заботиться, что дым спугнет зверя, уже незачем. Туман густеет и распухает, как яичные белки под венчиком, и уже не видно не то что края плато — кривой лиственнички десятком метров левее. Юрка делает пару шагов и смущенно замирает.
— Что-то я направление потерял, — через силу признается он. Нигдеев оглядывается — и насмешливая улыбка сползает с лица.
— Придется ждать, пока растащит, — говорит он. Туман на глазах поедает пространство, оставляя лишь мертвенную белизну.
— Чем… растащит? — тихо спрашивает Юрка.
Ветра нет. Ветра вообще, совсем нет; полный штиль; абсолютная неподвижность. Впервые за годы Нигдеев не слышит свиста в ушах; он повисает в незнакомом, пустом, мертвом мире. Он тянет ноздрями безжизненный воздух — и не чует ничего, кроме ужасающе невыразительного запаха воды.
Юрка тревожно смотрит на часы. Удивленно морщит лоб:
— Вот черт, встали…
— Мои тоже, — отвечает Нигдеев. — Магнетит кругом… Не надо было вообще брать, теперь только выкинуть.
— Как ты думаешь, это надолго? — шепотом спрашивает Юрка. Нигдеев пожимает плечами. Думает почему-то о Юркиной жене — как она ждет неведомо чего, всегда одна, с орущим ребенком на руках, в чужом, пасмурном, насквозь продутом городе, и ветер бьется в окна, ломится в голову, выстуживает душу; ветер ноет, кричит, рыдает, изо дня в день, из года в год, — а потом вдруг затихает, и наступает мертвый штиль. Нигдеев трясет головой, отгоняя образ серой от тоски женщины, глядящей широко раскрытыми глазами в пустоту за окном.
— Ни разу такого не видел, — говорит он. — А ты?
Юрка качает головой, и его физиономия принимает сосредоточенное, почти отсутствующее выражение. Знакомое выражение, означающее: у нас проблемы, и это серьезно.
— Дойти до края и пойти по периметру? — с сомнением предлагает он. — Рано или поздно наткнемся на тропу.
Нигдеев прикидывает расстояние. Представляет, как они час за часом идут сквозь пустоту вдоль невидимого края плато.
— Видимость — полметра, куда мы попремся?
Он считает шаги сквозь мертвый безветренный мир и, кажется, давно сбился. Тридцать? На самом деле шагов уже сто, двести, тысяча, но ни один не сдвинул его с места. Нигдеев решает, что ошибся с направлением, но тут под ногой хрустит щебень. Голая каменистая плешь оказывается там, где он и ожидал. Хотя бы не придется пережидать, стоя в болоте.
Юрка вдруг резво подается в сторону — и тут же превращается в едва различимую тень.
— Слушай, тут землянка какая-то, — доносится, как сквозь вату, его возбужденный голос. Слышные глухие удары дерева. — Циновки гнилые, иероглифы на чайнике… Похоже, японцы руду разведывали. Ух ты — ящики с образцами!
Нигдеев движется на голос. Вдруг Юрка придушенно взвизгивает и выныривает из-под земли прямо под ноги. Трясет головой, как сеттер, которому в уши попала вода. Лицо собралось в мокрые складки.
— Слышь, ты лучше не ходи туда, — бормочет он, хватая Нигдеева за локти и крепко зажмурившись. Нигдеев выдергивает руки, и Юрка широко раскрывает глаза. — Там ребенок… мертвый.
— Что?!
— Спиногрыз, говорю, мертвый. Труп то есть. В мумию превратился. На вид уже лет пятьдесят как…
— Чепуха какая-то. Как такое может быть?
— Может, она просто больше не могла, — невнятно отвечает Юрка. — Пойдем отсюда, а?
— Куда? — мрачно спрашивает Нигдеев.
Это какой-то анекдот, думает Нигдеев, докуривая неизвестно какую по счету сигарету. Дурная байка из тех, что остроумцы любят рассказывать молоденьким, первый сезон работающим в поле коллекторшам. Он ерзает на куче мха, прикрытого разорванным пакетом; щебень врезается в задницу. Неизвестно, прошло ли двадцать минут или два часа. Неизвестно, сколько еще ждать: две минуты или двое суток… Ничего не меняется. Ничего не происходит. От напряженного бездействия Нигдееву кажется, что он плывет в выморочной белизне, невесомый и бестелесный.
И этот глухой, сводящий с ума звук. Звяк. Звяк. Скрежет металла, который силой отдирают от камня. И снова — звяк. И снова.
— Хватит уже, а?
Юрка сует ключ в карман. Склоняет голову набок, прислушиваясь.
— Как ты думаешь, сколько времени? — спрашивает он.
— Понятия не имею.
— А вроде развеивается уже, да?
— Нет.