Страница 23 из 99
Она выворачивается, коротко бьет Фильку в лицо костлявым кулаком. Тот, утробно ахнув, хватается за нос и грузно плюхается на задницу. Яна нервно хихикает. Филька всхлипывает тонким голосом.
— Чего скулишь, как шизик? — звереет Ольга.
— Я думал, ты… тебя…
— Не меня, — Ольга закусывает губу, поворачивается к Яне. — Наверное, утку, да? Сволочи…
— Тихо.
Яна прислушивается, и, зараженные ее вниманием, Ольга с Филькой тоже замолкают. С берега по-прежнему доносятся голоса. Один, низкий и мучительно знакомый, бубнит неразборчиво, но успокаивающе. Второй — высокий, нервный, выкрикивает одну и ту же фразу, все громче и громче, и уже можно расслышать: «Да что ж это такое, Санек… Что ж это такое, Санек… Что ж это…».
Они переглядываются, пожимают плечами. Ольга показывает глазами назад, и Яна яростно трясет головой: не сейчас. Их слишком легко заметить. Яна шарит взглядом по стланику ниже по склону. Если бы удалось незаметно спуститься, они смогли бы уйти по зарослям… Или нет. Филька расшумится, да и движение веток может выдать: ветер, как назло, стих.
«Да что ж это такое, Санек!» — совсем тоненько выкрикивает браконьер. «А ну заткнулся! — неожиданно громко рявкает второй. — Валим отсюда!» С охотой явно что-то не заладилось. Все трое напряженно посматривают на берег, ожидая, что браконьеры вернутся тем же путем, что и пришли.
Шаги, раздающиеся почти под ухом, оказываются полной неожиданностью. Яна всем телом вжимается в березу, бросает быстрый взгляд на друзей: Ольга распласталась по земле и стала почти невидимой, а вот Филька… Филька торчит. Правда, его болотно-коричневая куртка почти сливается с темными березовыми листочками. Может, пронесет… Шаги все ближе; браконьеры быстро взбираются на сопку. Похоже, торопятся уйти кратчайшим путем. Изнывая от любопытства, Яна чуть-чуть, буквально на сантиметр приподнимает голову.
Она почти не удивляется. Походка, голос, одежда, — все это казалось ей знакомым, потому что и было знакомым — до последнего движения, до едва уловимой интонации. Прижав ладонь ко рту, Яна смотрит, как папа, спотыкаясь о кустики березы, тащит под руку своего дядю Юру. Его редкие светлые волосы, обычно зачесанные поперек лысой макушки, встали влажным венчиком, щеки покрыты бурыми пятнами. Его скомканная кепка торчит из папиного кармана. «Да что ж это такое…» — стонет дядя Юра. «Идем, идем, у меня дома бутылка есть», — отвечает папа и плотно сжимает рот — как будто щелкает по клавишам пишущей машинки, печатая сложную статью. Веснушки, обычно почти незаметные, похожи на ржавые брызги на побелевшем лице.
Яна лежит, зажимая себе рот, и слушает удаляющийся шорох кустов, пока на ее плечо не опускается тяжелая рука. Яна хочет заорать, но только хрипит и дергается. Ухо щекочет тяжелое дыхание, отдающее барбарисками.
— Это же твой папа, да? — шепчет Филька. Ольга смотрит с отстраненным сочувствием, и крылья ее носа подергиваются, будто она принюхивается к ветру.
Шелест кустарника, уже было совсем стихший, вдруг начинает быстро приближаться — браконьеры бегут обратно, путаясь ногами в березе. Троица, не сговариваясь, бок о бок валится на землю. Филька придавливает Яну плечом; она чувствует мелкую дрожь, но не может даже разобрать, кого из них трясет.
— Да стой ты, в рот тебе пароход! — орет ее отец, и Филька начинает беззвучно хихикать. Яна вдавливает локоть ему под ребра, но это не помогает. Филька содрогается, и по его щекам ручьями текут слезы. Ольга прикрывает лицо рукавом, как будто это сделает ее невидимой. Яна тоже хотела бы перестать смотреть, но не может. Точно так же она лет в пять смотрела на медленно кренящуюся над ее коленями кружку с кипятком.
Дядя Юра появляется первым. Он, похоже, уже устал бежать — лысина вся блестит от пота — и теперь идет быстрым шагом. Ружье раскачивается на плече, рисует в бледном небе черный веер. Дядя Юра то и дело спотыкается, падает, выставив руки, подскакивает со странной, неестественной упругостью, как кукла-неваляшка, и валится снова. Под ноги он не смотрит. Никуда не смотрит, хотя его светлые глаза широко открыты. Он быстрыми движениями языка собирает слюну, скопившуюся в уголках губ. Яну начинает тошнить.
Папа догоняет его, хватает за плечо, рывком разворачивает к себе. Дядя Юра поворачивается, как кукла. Его глаза устремлены в таинственную точку на горизонте. Руки болтаются, как чужие.
— Пойдем домой, — папа говорит почти спокойно. — Посидим, выпьем. Надо домой, нечего тут делать.
— Ты не понимаешь, — отвечает дядя Юра с убедительностью, которая кажется Яне ужасающей. — Надо проверить. Обязательно надо вскрыть и проверить.
Папу перекашивает, глаза влажнеют, а подбородок дрожит, морщится и уходит в сторону. Яна видела его таким, когда у них сломался холодильник, и пришлось выгребать из оттаявшей морозилки пакеты с разложившейся, почти жидкой рыбой. От воспоминания к горлу подкатывает. Не удержавшись, Яна громко рыгает и закрывает глаза в ожидании неизбежного конца. Она уже почти рада тому, что их сейчас найдут. Происходящее настолько страшно и необъяснимо, что она больше не может вынести ни минуты.
— Ты совсем ебанулся? — тихо спрашивает папа, и Яна снова широко открывает глаза. Он никогда так не говорит. Никогда. Но — сказал.
— Надо проверить, — повторяет дядя Юра, и папа сдергивает с плеча ружье и направляет дуло в ноги друга. («Оружие всегда заряжено, Янка, даже если ты видела, как я его разрядил, — говорит он, гремя ключами от сейфа. Расстеленные на полу в коридоре газеты покрыты пятнами крови и налипшими перьями. Шесть уток выложено в ряд, еще одну мама ощипывает над ванной. Отливающая драгоценной зеленью голова с широким клювом беспомощно болтается на тонкой шее. — Никогда не направляй ружье на человека, слышишь? Никогда»).
Ружье опасно лязгает, и дядя Юра перестает смотреть в никуда. Теперь он сосредоточен на папе. Сосредоточен и напуган.
— Ружье убери, — говорит он.
— Уберу, — кивает папа. — Как перестанешь валять дурака — так и уберу. Ну?
— Ладно, ладно, — дядя Юра поднимает руки. — Идем. Я просто думал, надо…
— И чтоб я от тебя такого больше не слышал, Юрик, — говорит папа, и его подбородок снова ведет.
— Ладно. — Дядя Юра молчит несколько секунд. Его глаза снова опасно устремляются в точку, висящую в небе над городом О. — Он вроде как… мелькал, — голос у него напряженный и слабый, как от боли. Папа чуть приподнимает ружье, и дядя Юра будто приходит в себя. Морщась, трет ладонью грудь. — Что-то ноет…
— Ты это брось, — встревожено говорит папа. Дядь Юра прикрывает глаза и снова потирает грудь.
— Говоришь, бутылка есть? — спрашивает он.
— Две, — отвечает папа и вешает ружье за спину. — Идем уже отсюда…
Какое-то время они лежат и прислушиваются до гула в ушах, но различают лишь посвист ветра и отдаленные вопли чаек, кружащих над свалкой рядом с локатором. Спустя несколько минут Ольга говорит:
— Ушли.
Она встает и, как цапля, длинными движениями по очереди вытягивает ноги. Филька садится на корточки, вытирает бруснично-красную физиономию. Яна смотрит на них снизу вверх, как через толстое мутное стекло.
— Как думаете, что он хотел проверить? — спрашивает Ольга, и на ее лице проступает жадное любопытство. — Пойдем посмотрим?
— Не надо, — вырывается у Яны, и Филька, уже начавший было вставать, снова опускается на корточки.
— Не хочешь — как хочешь, а я пойду, — пожимает плечами Ольга и отворачивается. Филька, помявшись, поднимается и виновато косится на Яну. В отчаянии она хватает подругу за локоть.
— А вдруг там медведь? — говорит она. — Вдруг они медведя ранили?
Филька, вздрогнув, делает шаг назад, и Яна тараторит, захлебываясь словами:
— Он, наверное, неожиданно вышел, они выстрелили, он… ну, убежал, наверное, но раненые медведи опасные очень, вот они и убежали, и нам не надо ходить, нарвемся… — Яна останавливается, чтобы перевести дух. Это плохая история, и она ничего не объясняет, но другой она сейчас придумать не может. Яну осеняет: — А вдруг это ТОТ САМЫЙ медведь?