Страница 79 из 81
— Надя, это сумасшествие! — проговорила моя мать, когда я протянула ей отпечатанное по-старинке приглашение на нашу с Лешкой свадьбу.
— Мама, я живу в этом сумасшествии много лет. А сейчас я, может, новую жизнь начинаю. На пенсию выхожу… Вот куплю себе велосипед и буду по городу ездить… Мама, ну не надо…
Не надо смотреть на меня так — все равно не дождешься всей правды. Достаточно тебе и той, что я все это время оставалась у Супрядкина в любовницах. Богдан — маленькое недоразумение легкой измены. Мама, ты не поймешь, как можно отказаться от собственного ребенка. И я не пойму… Я просто не чувствую, что он мой… Не чувствую и все тут. Плевать, что думает Юля. Если на то пошло, то тогда она тоже не женщина. Никакими деньгами не перекрыть продажу собственного тела ради призрачного чужого счастья отцовства.
— Леша своим сказал?
Мамин голос и лицо были донельзя серьезными. Ага, аж через букву «У» и… Голосом Папанова, к примеру.
Я кивнула.
— И как ты представляешь нашу встречу в ЗАГСе? — попыталась съёрничать бывшая теща Супрядкина и мать его очередной невесты.
— Ну… — мне не хотелось хамить не по делу. — Мам, эта встреча вряд ли будет особо отличаться от первой… Вы не были рады нашей первой свадьбе. Сейчас я тоже не прошу вас радоваться. Просто улыбнитесь для фотографии. Для истории, так сказать.
Но мать не улыбнулась, даже для тренировки: да и моя улыбка не тянула даже на дежурную, наверное. Хотя три месяца выдались абсолютно спокойными. Даже оторопь брала. Оливка снова молчала. Мы снова не звонили Саше, чтобы выведать, как у них дела, надеясь, что стратегия невмешательства делает счастливыми хотя бы наших детей. Шарик ходил с ободранным носом, но лишний раз Люций не задирал его. Барсик ушел жить под диван в пустую Оливкину комнату. В ней лишь однажды ночевал Богдан, но лицезрения его безэмоциональной утренней рожи, которая была хуже моего собственного отражения в запотевшем зеркале, хватило, чтобы отказаться от забирания ребёнка на все выходные. Лешка попытался что-то вякнуть, но я его заткнула — и совсем не поцелуем. Мне вдруг стало казаться, что я никогда уже не буду целовать его с радостью. Это на всю оставшуюся жизнь станет моей наискучнейшей обязанностью.
— Мама, это наша жизнь, — пыталась я успокоить хотя бы мать. — Уже и не скажешь, что у нас вся жизнь впереди… Но как там в песне было? Не спешите нас хоронить…
Мать и сейчас не изменилась в лице. Не улыбнулась.
— Из песни слов не выкинешь… — добавила я уже совсем обреченно.
Как и людей — надо играть по их правилам, чтобы они не нервничали.
— А как дети отнеслись к вашему решению? — материнский допрос продолжался уже почти с пристрастием.
— Детям пофигу! — и это было чистой правдой. — У них своя жизнь. Это я про Сашу с Оливией. А с Богданом Лешка с Юлькой как-нибудь уж сами разберутся без моего непосредственного участия.
Мое непосредственное участие смешало все карты тринадцать лет назад. Хватит. Мы отметили годовщину развода в тихом семейном кругу: два виновника сего происшествия, два кота, уже не заставшие нашу семью целой, и собака — служившая несуществующим алиби во время прелюбодеяний. Сейчас Шарик хотел котлету со стола и больше ничего. А я шампанского, но Лешка притащил сладкое, а его много не выпьешь… Впрочем, напиться и забыться — в нашем возрасте уже не получается.
Даже свадебное платье я выбирала с трезвой головой, поэтому платье легким движением руки превратилось в белый костюм, деловой. У нас с Супрядкиным не романтическое единение двух любящих сердец, а скрепление бессрочного трудового договора — не более того. И последний букет от него я спустила в мусоропровод, не распаковывая.
— У меня коты жрут цветы, не понял, что ли? Или тебе варенья из розовых лепестков захотелось? Или ты поддерживаешь какую-то оранжерею своими ежедневными покупками? — выплюнула я в лицо Супрядкину, который перестал слышать какие-либо доводы разума или рассудка, хотя я уже не знала, синонимы это или антонимы в нашем с ним случае. Да, с собакой мы гуляли вместе с луной у нас над головами.
Боже, мне эта пошлая романтика двадцатипятилетней давности задаром не нужна. Живи еще хоть четверть века, одно и то ж, до тошноты…
— Вот зачем ты это делаешь? Ты пришел сюда жить. Просто жить. Вот и живи, и не мешай мне жить, как я жила все эти годы.
Он упустил свою секунду, данную на ответ на поставленный вопрос. Он не стоял, правда, ребром — это я, сделанная из его ребра, стояла в прихожей вопросительным знаком, но совершенно не хотела его соблазнять: я просто примерила купленный у Милены костюм.
— Ты на работу собралась? — спросил Лешка довольно грубо.
— Нет, замуж. Куда еще и на работу, когда у меня дома полная за… — пришлось сказать другое слово на букву «з»: — занятость.
И слово было, и состояние. Я думала о детях, которые не спешили делиться с нами своими мыслями. Не желали расстраивать еще больше и так вконец расстроенные родительские нервы.
— У меня чувство, что ты не рада моему возвращению, — бросил Лешка мне в спину, когда я направилась в спальню убрать костюм на неделю в шкаф.
— Я не рада возвращению суеты, — ответила я, не обернувшись. — Не надо носиться с нашей свадьбой, точно с писаной торбой. У тебя это в третий раз. Можно уже и успокоиться. Милена и ее сестра все сделают. Да и гостей у нас по пальцам пересчитать, и некоторые могут в последний момент передумать приходить… Расслабься… Или хотя бы галстук ослабь…
Лешка затягивал его, как удавку — с каждым днем все сильнее и сильнее.
— Мне не хватает Оливки в офисе, — заявил он, когда я вернулась, чтобы пригласить его к столу, до которого было три шага и у которого уже паслись и собака, и коты.
Жрачка объединяет, это точно. Встречи за столом самые безобидные. Даже у нас с Лешкой. Впрочем, только там мы и встречаемся. Постель не в счет, в ней мы спим вчетвером. Коты отказались оставлять нас одних — решили, что мы не романтики и не молодожены. Шарик тоже тяжело вздыхал из коридора, а я привыкала спать под тяжестью Лешкиной руки. Да, ко всему привыкаешь…