Страница 75 из 81
— Можно зайти? — спросил Савка, протягивая мне через порог новую переноску.
— Только без глупостей, — отступила я вглубь квартиры.
Он понял, что я имела в виду — поняла я это по его наглой усмешке. Что ж… Я полгода его терпела: сейчас соберу оставшееся терпение. Его хватит на полминуты и все, свобода от деточки!
Савка вошёл и встал напротив зеркала, но на себя со стороны не смотрел. Это я предпочла общаться с его отражением, не вынеся пронизывающего взгляда злых глаз. Он не ко мне пришел, но белобрысый засранец, видимо, обиделся и спрятался, а Барсик довольный развалился на диване, приняв, непонятно чью сторону.
— Люций! — позвала я его зычно, надеясь не покидать темной прихожей.
Очень боялась, что пылаю, точно в лихорадке. Да, я лихорадочно соображала, куда белобрысый черт мог спрятаться. На переноске остался ценник, но я не могла решить, что лучше для нас троих: снять бирку или вернуть покупку в магазин?
Савка сделал шаг от двери: помочь с поисками, да? Нет…
— Я тебя предупредила!
Мой позвоночник впился в резной уголок на пересечении коридора и прихожей, а голая икра почувствовала холод декоративного камня, предназначенного для кошачьих коготков. Сейчас мне хотелось испробовать свои на приближающемуся к моему лице. Но я все же толкнула его в грудь кулаками, и он успел лишь обжечь мне губы, не прикусив.
— Ты не знаешь, что такое я злая…
Теперь я даже могла погрозить ему пальцем: нос был слишком близко, как и он сам — до одури пахло его туалетной водой: никогда не научится выливать на себя вместо литра хотя бы половину… После него не проветришь квартиру. И себя уж точно! В таких случаях любовнику дарят туалетную воду мужа, чтобы уж наверняка! Но он больше мне не любовник, больше не…
— Даже не думай, понял?
Я прекрасно понимала, что справиться с ним не смогу. Рука не поднимется бить, а орать я уж точно не буду. Но второй подворотни мое несчастное сознание не выдержит. Мы простились — точка!
— А о чем ты сейчас подумала?
О том, что руки у тебя слишком длинные: сейчас подперли стену у моих ушей, превратив их в две морские раковины.
— Ни о чем… — проговорила я, стараясь ни о чем таком не думать.
Тело нагло воевало с разумом: уходя, уходи, это точно. И еще точно, что это у нас в голове, и когда это там, то мозги скукоживаются до размеров жеваной-пережеванной жвачки, и мы становимся такими же безмозглыми курицами, как и мужики… Этого молодого петушка надо гнать взашей и как можно быстрее, а то заклюет: выдернет из земли все рациональные зерна, и они не дадут всходов, и я никогда не дождусь плодов моей новой жизни… А дождусь хорошей затрещины от Лешки: у него давно терпение не железное. Нет, было железное, но сейчас врата в ад заржавели и скрипят… не всегда по делу. Но тут я получу за дело, точно… За мокрое… Засранец чувствует мое желание, потому и не отступает.
— Последний раз? — шепчет, перекладывая звуки каплей за каплей на мои пересохшие губы.
— С тобой каждый раз у меня был последним… Все, Савва, уходи… Пожалуйста…
Но он уже уткнулся мне в шею — проклятый вампиреныш, высасывает из меня каплю за каплей и сейчас высосет все здравомыслие. Вот бы сейчас сюда баллончик со слезоточивым газом. Но, кажется, он действует только на меня: глаза уже на мокром месте… Подлец! Да что я за квашня такая… Раскисла как девка. Растаяла, точно дура от влюбленного вранья. А ведь мне даже не врали… Меня использовали, как и прежде, как и все шесть месяцев. Поднять коленку и дать по яйцам — кажется, ничего другого мне и не остается. Но он поймал мою коленку и удержал на весу, а я пошатнулась, цапля одноногая, и свалилась ему на грудь. Не выбраться — круг его рук сомкнулся на спине — хорошо вырез маленький и ткань плотная, не добраться до застежки бюстгальтера, как ни старайся!
— Пусти! Слышишь?
Он ничего не слышал, и сделал все, чтобы я больше не говорила. Прикуси наконец язык. Я сейчас покажу тебе как… Вот так! Поняла? Умница…
Но умницей я пробыла всего минуту, которая потребовалась мне, чтобы бросить подачку инстинкту и включить разум на полную мощность. Да, потребовалось подкрутить мотор вручную, шло со скрипом, с мозолями… Было больно, безумно больно отрывать от себя это горячее тело, на котором, кажется, уже начала тлеть одежда. Ожоги с тела не сходят — я знаю…
— Я тебе русским языком сказала! — и развороченным твоими поцелуями.
Язык еле шевелился. Я лишь в далекой юности в Лешкиных объятиях чувствовала подобное крышесносное состояние нестояния. Коленки тряслись, и я благодарила советских строителей за множество несущих стен, которые мне не позволили снести при перепланировке квартиры. Сейчас они держали меня, точно соломинка, на плаву.
— Пошел вон! — сумела я собрать в кулак последние вспышки разума и дала ему в грудь: там, где по идее у нормальных людей сердце. Бьется. И чувствует боль другого человека.
Не знаю, что сейчас Савка почувствовал: удар или укол ревности: когда совесть ревнует своего владельца к одному малоуправляемому органу, который иногда заставляет мужиков ходить конем, теряя королеву…
— Пошел вон… — повторила я тихо. Да, не буди лихо… Но сердце во мне стучало уже на всю катушку. Выпрыгивало во многих частях тела, куда в обычном состоянии не добиралось. — Вон!
Я зажмурилась, пытаясь собрать зависшие на ресницах слезы. Он больше не наступал, но сжал перед собой руки в кулаки — чесались меня обнять? Или как у Лешки — прибить? Переноска валялась у моих ног.
— У тебя чек остался? — спросила я по-прежнему не своим голосом.
— Зачем?
Зачем я спросила?
— Я пришел за котом… — добавил он без всякого наводящего на размышления вопроса.
— Кошка просто так под руку подвернулась? — вскинула я на него уже почти сухие глаза.
Он ничего не ответил, только вздохнул и сглотнул. А мне бы сейчас глотнуть чего покрепче… Покрепче его объятий, чтобы унять бешеный стук кровоточащего сердца. Боже, прощаться надо один раз. Два — это невыносимо. Два — это самоубийство.