Страница 12 из 81
Одной рукой я гладила несчастного белобрысого пленника дивана, а другой — листала детский фотоальбом Оливки: половина глянцевой, половина матовой бумаги, в зависимости от того, кто носил пленку в фотоателье, я или мама, с которой мы тогда жили все вместе, потому что Лешкина теща не пожелала доверить ни дочь, ни внучку Лешкиной матери. Да и черт бы с ними со всеми… У нас была личная усатая нянька — с мягкими лапами, по имени Соня, но соней моя серая дворовая кошка не была: она бдила младенца и днем, и ночью — боясь, наверное, пропустить момент, когда этот кричащий комок унесут обратно, откуда принесли в один несчастный ненастный день, но его не уносили и не уносили. Более того, ребенок незаметно подрастал, стал ползать всюду за кошкой, хватать за хвост, потом начал гоняться по всей квартире, пытался скинуть с занавески, когда усатая нянька решала посидеть высоко, поглядеть далеко…
Сейчас перед глазами блистала фотка Оливки в подушках — она тогда только-только научилась сидеть, но уже по-хозяйски складывала на Соньку ноги. Показывала всем два зуба и язык — да заодно Кузькину мать несчастной кошке, держась за ее ухо, а Сонька на фотографии аж зажмурилась и явно не от удовольствия. Сейчас я чувствовала себя в кошачьей шкуре — Оливка и в двадцать три года тянула меня за ухо, и я, встав на цыпочки, чтобы не так больно было — а дочь переросла меня аж на пять сантиметров — шла у ней наповоду.
— Ну и как мне засранку разговорить? — спросила я Люция, но тот только ближе подвинулся к стулу: конечно, тоже только о себе думает.
Поэтому я подумала о себе сама и перестала его гладить — рука ныла: ненасытный, хотя ему ласка не особо и нужна. Тут дело принципа: чтобы Барсику меньше досталось. Засранцу Соломону ласка от меня не нужна — живет с кредо: я вас не трогаю и вы меня не трогайте. А белый может и цапнуть за ногу. Без предупреждения. Ну, явного… Он-то по его мнению месть вынашивал долго, таил обиду, ища благоприятный момент, когда эта баба ни сном, ни духом… А потом мило так удивлялся: ты что, типа, сомневаешься, что получила за дело?
Барсик к белому индивидуалисту вечно подлизывался. Дружить пытался. Свою подушку даже отдал, а тот уже целый год воспринимает все, как должное, точно избалованный ребенок. Барсик его и лизнет, чтобы помириться-подружиться, а Люций, повезет, если не обшипит бывшего единоличного хозяина квартиры… Барсик, правда, начал сдачи давать: пару раз по морде лапой съездит, и Люций отстает… На какое-то время. Жаловаться не бежит — знает, что у меня всегда серый прав…
— Ну чего тебе надо?
Обошел мой стул и встал слева: эй, ты, твоя левая рука страницы листать не устала, так что гладь меня, нечего отлынивать от женской работы…
Глажу, глажу всех — а меня никто: любовные игры не в счет. Было б это только для меня, ни один бы не пришел. А конфетку забрали, оба сразу обшипели: что Лешка — хотя к этому я привыкла, что Саввка — надеялась, что молча свалит в туман. Нет, зачем ему куда-то валить, девушку себе искать, напрягаться ухаживать… Взрослая любовница для молодого человека — просто находка! Это я нашла себе приключеньице на одну точку и совсем не пятую, а ту, что принято обозначать заглавной буковкой…
— Да надоел! — оттолкнула я белобрысого и встала из-за стола. — Иногда лучше жрать, чем приставать к бабе!
В холодильнике лежал его персональный вафельный стаканчик с ванильным мороженым. Интеллигент кошачьей наружности ел молочное лакомство исключительно из рук и никогда из миски. Но прежде чем снять с половинки стаканчика фольгу, я взяла половинчатую бутылку клюквенной на коньяке. Да, классик прав, что во всех бедах — особенно женских — виноват коньяк, да будь он проклят. С него и начался мой роман с Савелием.
Впрочем, это всего лишь настойка, и она меня не настолько настроила на связь с юным любовником, чтобы не пережить разлуку. Да, внизу живота временами предательски пощипывало, но я вернусь к нормальной жизни, как только выставлю взрослую дочь за дверь. В нормальной жизни у меня точно не будет Савки, а может и Лешки тоже, если дочки-матери затянутся слишком надолго.
Плеснув в пузатую коньячную рюмку розовой жидкости, я вернулась к столу и к альбому, вооружившись стаканчиком мороженого. Коту — мороженое, бабе — свободу, но не совести. Совесть мучила жутко. Нет, я не считала развод ошибкой, но я не хотела, чтобы дочь знала, что я обманом женила ее отца на женщине, которая по договоренности с ним просто должна была родить ей братика.
Оливке было десять лет, но она восприняла свадьбу отца с чужой женщиной как нечто само собой разумеющееся — даже не задала вопросов, а почему рожаю ей братика не я? К счастью! Тогда я не знала, что ей ответить, как не знаю и сейчас.
А Лешка скажет просто: твоя мать — эгоистичная сучка. Да, наш брак начал трещать по швам, когда дочь пошла в первый класс, а десятилетний кризис мы не пережили. Вернее я — мужики, они плывут по течению. Это женский брак, что дышло: куда крутанула мужскую шею, то и вышло…
Оливка позвонила сообщить, что стоит в жуткой пробке. Я напьюсь — наклюкаюсь клюквенной — к ее приходу так, что сама все расскажу. Может, и пора… Она взрослый человек. Это мы сейчас оберегаем маленького Богдана от правды про брак его родителей. Хотя, черт бы с ним, его сестра была двумя годами младше! Двумя с половиной даже!
И если все тайное все равно рано или поздно выплывет наружу, то, вполне возможно, пришло время сказать всем правду. Мы уже теряли один раз родителей своим желанием родить ребенка, не окончив институт. Сейчас мы, кажется, все окончили и всего добились сами. Во всяком случае, предлагаем помощь родителям, а не берем от них. Оливка вот еще берет. Богдану еще расти… А мне… Мне, главное, выйти сухой из воды с Савкой… Про мокрые трусики никто не должен знать.
— Ну, доволен?
Люций лизнул мне благодарно руку. Может, конечно, просто промахнулся языком мимо мороженого. Это моя женская натура все стремится выдать желаемое за действительное. Ну, а куда ее денешь, эту натуру… Женскую…