Страница 13 из 64
Едва Флавиес повернулся к эмиссару, его улыбка тут же погасла. Симуз знал, что каждый взгляд на Десари причинял Магистру боль — словно тот глядел на призрак умершей при родах дочери. Верения дерзнула полюбить не того человека, и теперь у главы великого Дома не осталось ничего, кроме скорби, ненависти к Симузу и внучки-бастарда, о существовании которой старательно умалчивали.
— О, я вижу, отец принес тебе подарок, — он повертел в руках фигурку котенка, любуясь изящной резьбой. — Тебе нравится?
— Еще бы! Я очень рада. А можно мне потом завести живую кошечку?
— Если мастер Алой убедится, что это не повредит твоему здоровью, то непременно, — добродушно улыбнулся Эсмий. — Хоть десяток! А эту фигурку держи всегда при себе, пусть котенок тебя охраняет. Но сейчас, боюсь, вам пора заканчивать беседу. Тебе, девочка моя, нужно подкрепиться, а твоего отца ждут дела на службе. — Десари погрустнела и крепче сжала руку эмиссара. — Но не волнуйся, совсем скоро вы увидитесь вновь. Обещаю.
— И я обещаю, — шепнула она на ухо Симузу и высвободилась из объятий.
— И я.
Эмиссар встал, улыбнулся дочери на прощание и, поклонившись Магистру, заторопился к выходу. Эфа с тревогой взглянула на него, но он жестом показал, что все в порядке.
Ни хрена оно на самом деле не было в порядке. Если Десари в действительности видела такие сны, это многое объясняло и означало лишь одно. Каким-то чудом в роду Флавиес, где уже шесть поколений не рождались магусы, растет маленькая провидица. Демос не в счет — он не может считаться наследником Магистра. А никаких потомков, кроме незаконнорожденной Десари, у Эсмия нет.
Если предположение об ее даре подтвердится, и старый интриган узнает об этом, Симуз потеряет дочь навсегда.
2.1 Турфало
Стены храма содрогались от грохота музыки и шума толпы.
Альдор почувствовал приближение Рейнхильды задолго до того, как в залитом солнцем проеме показалась свадебная процессия. Исполинские двери Святилища распахнули настежь. Зароптали почетные гости, заохали дамы. Где-то под высокими сводами жалобно скулил ветер, а тяжелый дым благовоний клубился меж скамьями и создавал ощущение нереальности происходящего. Альдор и в действительности не верил, что вся эта церемония — дело его рук. Не верил до последнего, до того момента, пока окончательно не осознал, что пути назад уже нет.
Правители Гацоны ждали у алтаря. Увидев невесту, кронпринц встрепенулся, откашлялся, рассеянно пригладил волосы и зачем-то поправил на плечах тяжелую золотую цепь с огромным рубином — настолько большим, что им можно было убить. Певчие подобрались и набрали в легкие побольше воздуха, готовые затянуть торжественный гимн.
Эрцканцлер не шелохнулся.
— Рейнхильда Хайлигландская! — прогремел герольд.
Там, за стенами храма, толпа неистово ревела, но в Святилище воцарилась благоговейная тишина. Вечно невозмутимые братья-протекторы с почтением склоняли головы и прикасались к церемониальному оружию, когда высокородная хайлигландка проходила мимо них. На несколько долгих мгновений всеобщее внимание было приковано к Рейнхильде, и Умбердо, словно из ревности, нарочито медленно выступил ей навстречу. Его величество Энриге резко развернулся, едва не проткнув глаз замешкавшегося сына зубцом короны. Альдор пожалел, что этого не случилось — вот была бы умора. Интересно, осознавал ли король, с каким нетерпением наследник ждал его смерти?
Невесту — высокую и статную — вел к алтарю сам Грегор Волдхард. Рейнхильду не считали красавицей и вечно находили в ее внешности недостатки: то плечи слишком широки, то лицо простовато, а уж характер и вовсе называли твердым, как стены ее родного Эллисдора. Но стоило лишь единожды заглянуть в ее пронзительные голубые глаза — и тот, кому было суждено, терялся в них навеки. Альдор ден Граувер пропал уже много лет назад. Для него леди Рейни, как ее ласково величали при эллисдорском дворе, навсегда осталась прекраснейшей женщиной на свете с хрустальным смехом и душой чище, чем благодать небесная. Он много лет любил Рейнхильду, но ни разу с ней не объяснился. Возможно, и к лучшему. Даже став эрцканцлером и получив титул барона, Альдор ее не заслуживал. Особенно после всего, что сделал по воле ее брата.
Супруга Альдора, навязанная королем леди Батильда, присутствовала здесь же. Баронесса Ульцфельдская то и дело прикладывала пухлую ручку к заметно округлившемуся животу и глуповато улыбалась. Хвала богам, ее не волновало ничего, кроме рождения будущего наследника да вышивки гобеленов в стенах родного замка. С тех пор, как Батильда понесла, значимость Альдора — человека, что браком спас ее от неласковой участи дочери изменника — заметно снизилась в ее глазах. Риск кары миновал, через несколько месяцев Ульцфельд должен был праздновать появление на свет будущего барона, и сам Альдор вызывал у молодой жены интереса не больше, чем псовая охота. Батильда, к слову, ненавидела запах псины.
Альдор никогда не позволял себе грубости в адрес супруги, но, черт возьми, как же его порой бесила ее тупая улыбочка — одинаково неуместная в любых обстоятельствах. Ее писклявый голосок и заискивающий взгляд, которым она неизменно смотрела на него, если замечала, что он за ней наблюдал. Ее девичьи округлости, с течением времени превратившиеся из очаровательной пухлоты в дородные формы чревоугодницы. Все в Батильде, что по первости Альдор находил если не прекрасным, но милым, все это за какие-то пару лет опостылело ему настолько, что хотелось выть.
Рядом с этой женщиной Альдора держали лишь долг да осознание, что она носит под сердцем его дитя. Наверное, его. Он редко навещал супругу в Ульцфельде.
Батильда поймала взгляд супруга, с деланной радостью помахала ему рукой, и Альдор, вымученно улыбнувшись, уставился на Рейнхильду. Каждое мгновение, что он смотрел на нее, вызывало у него муку. И все же он заставлял себя продолжать. И лишь позже осознал, что таким образом прощался с мечтой.
Гацонские аристократки исподтишка обменивались неодобрительными взглядами: простой наряд невесты казался им недостойным облачения кронпринца. Светло-голубое платье без единой оборки смотрелось на фоне этого праздника так же уместно, как булыжник в сокровищнице. Из всех украшений Рейнхильда надела лишь гладкий серебряный диск на тонкой цепочке — символ веры. Такой аскезой невеста была обязана новым порядкам, что установил на родине ее брат-еретик, и порядки эти порицали роскошь в любом проявлении. Впрочем, всеобщий отказ хайлигландцев от излишеств был продиктован не только религиозными нововведениями, но и опирался на банальную нужду: почти все драгоценности Волдхарды обменяли на хлеб. Грегор продал бы гацонцам и собственную корону, будь она золотой. Но королевский венец, выкованный из меча поверженного врага, гацонцев не интересовал.
Хайлигландцы приблизились к алтарю. Зазвучали церковные гимны — стройный хор воспевал Хранителя, и эти звуки возносились вверх, к узким витражным окнам Святилища. Когда священник принялся читать молитву, будущие супруги опустились на колени, и на их головы упало белое покрывало, Альдор не выдержал и отвернулся. Так и не смог заставить себя смотреть на церемонию. Слабак. Чертов слабак!
— Как же хорош король! — перешептывались благородные дамы подле Альдора. Правитель Хайлигланда, будь он трижды еретиком, все равно произвел на них впечатление. Высокий и крепкий, точно дуб, Грегор двигался с грацией, свойственной умелым воинам. На выделявшейся суровой красотой лице играла легкая улыбка, яркие синие глаза лучились счастьем. Не знай Альдор Грегора с юности, с легкостью мог бы поверить, что молодой король радовался церемонии как дитя. — И как у одних родителей могли получиться такие разные дети?
— Ах, а ведь он все еще холост…
Альдор тяжело вздохнул, устав от квохтанья разряженных куриц, что уже шепотом планировали отправить дочерей к хайлигландскому двору — теперь-то в холодном Эллисдоре гацонцев прибавится. Благородные дамы не знали, что сердце Грегора давно было занято. Грегор Волдхард жил войной. Лишь ее он любил и желал, о ней грезил и, к счастью для материка, все никак не мог развязать.