Киж

– На самом деле я бросила мужа из патриотических соображений, – сказала она.

– Я вывел искусствоведа во двор, куда как раз подкатил перламутровый двухэтажный автобус экскурсантов, и велел убираться вон с этой суверенной российской земли, – завершил капитан чтение главы. – Затем я вежливо, но твердо заявил туристам, что отныне и навеки доступ иностранных граждан на территорию военной базы Форт-Киж запрещается. По лицам, самовольно проникшим в запретную зону, будет открыт огонь на поражение. А когда я взял из рук часового автомат и для убедительности выпустил очередь над головами незваных гостей, их исход превратился в паническое бегство.

Бедин не выдержал и простонал сквозь зубы, вызвав недоумение чтеца, после чего Глафира мгновенно убрала на место свою живую игрушку и застегнула молнию.

– Вы чем-то недовольны? – поинтересовался капитан.

– Напротив, мне очень жаль, что чтение так быстро закончилось.

– В таком случае, я предлагаю после выступления Глафиры

Николаевны послушать заключительную главу, – сказал польщенный

Свербицкий.

– О нет, мой друг, прошу тебя продолжать, – возразила Глафира

Николаевна. – Я сегодня не в голосе.

– И попрошу еще водки! – развязно выкрикнул Петров-Плещеев, успевший надраться.

– Так в чем же загадка Кижа? Куда подевался весь городской люд? – не выдержал Филин.

– Мы как раз приблизились к последней главе повести о доблестном русском партизане Николеньке Свербицком, которого враги прозвали

Дикий Капитан, а друзья… впрочем, друзей у него не было, – сказал капитан, заглядывая под стол для того, чтобы поправить шпору, но, к счастью для всех, ничего там не обнаруживая. – Как вашему литературному коллеге мне искренне жаль, что вы унесете эту тайну в могилу.

Капитан занялся поиском нужных листков в своей рукописи, а с торца стола, где сидели Иванов-Мясищев и лейтенант Соколова, донеслись странные судорожные всхлипы. Мужественный контрразведчик рыдал на обнаженном округлом плече девушки-лейтенанта, сжимая очки в правой руке и время от времени отирая залитое соленой влагой щетинистое лицо. Лейтенант по-матерински гладила непутевую седеющую голову капитана ладошкой, растопырив пальчики со свеженакрашенными ногтями, и нашептывала в его волосатое ухо что-то бессловесное, утешительное, баюкающее, что бормочут матери на ухо капризным младенцам: “Ну-ну-ну, ч-ч-ч, т-с-с”. Как бы затем, чтобы справиться о самочувствии коллеги, майор

Плещеев приблизился к рыдающему и в мгновение ока выжрал содержимое бокалов его и его невесты. Свербицкий укоризненно покачал головой.

– Ну как же вы так, батенька… Вот и расстреливай таких…

Он прочистил горло покашливанием.

– Увы, самые отвратительные предположения искусствоведа очень скоро начали подтверждаться. После увольнения Финиста на базе замерла даже та вялая музейная жизнь, которая последние месяцы питала мои служебные обязанности. Каждое утро я, гладко выбритый и одетый по полной форме, приходил в штаб-музей, подметал полы, смахивал паутину из-под потолочных углов, бесцельно перетирал экспонаты, драил и без того сияющие дверные ручки, а солдаты, между тем, предавались пьянству и содомии прямо в казармах, среди бела дня и разбредались в поисках пропитания и самогона по окрестным деревням. На базе все чаще стали появляться дорогие автомобили с откормленными городскими богатеями и их шлюхами, днем тузы охотились в заповедных лесах и полях на вездеходах и вертолетах, а ночами оглашали пьяными воплями улочки военного городка, а в газетах как о чем-то несомненном писали о том, что Киж больше не военная база, а филиал международной компании “Thornton amp; Thornton”, и скоро здесь начнется строительство огромной и страшно вредоносной химической фабрики, после чего нынешнее военное население просто разгонят, а его место займут дешевые и трудолюбивые индокитайские рабочие.

Несколько раз я записывался на прием, чтобы лично выяснить положение дел у генерала и изложить ему свои прожекты военной реформы, но в приеме было отказано то под одним, то под другим предлогом. Секретарша, заменившая генеральского адъютанта, при моем появлении вела себя как-то загадочно, словно что-то скрывала, и у меня возникало неизъяснимое чувство человека, неожиданно зашедшего в комнату, где только что о нем судачили и смолкли на полуслове, так что в воздухе еще витают волны злословия.

На четвертый или пятый заход мне сообщили, что Гоплинов-де уехал в центр на встречу с районным головой Похеровым и вернется не ранее конца недели, я замешкался в дверях, выравнивая фуражку, и услышал взрыв наглого, нестерпимого хохота. Смеялись секретарша Гоплинова, расфуфыренная молодая вертихвостка, недавно возведенная из поварих за боевые заслуги, и вертлявый мальчик-шофер, не считающий даже нужным носить форму и щеголяющий в расписном спортивном костюме и кепке-бейсболке.

– …Какой капитан? Дикий Капитан, – донеслись до меня голоса холуев. Так впервые услышал я свое прозвище, которому суждено будет наводить ужас на врагов и из издевки превратиться в почетное звание, своего рода nom de guerre.

Кровь ударила в мою простую честную голову. Развернувшись, я смел с пути взвившуюся секретаршу (маленький шофер не посмел даже рыпнуться) и ворвался в кабинет Гоплинова. Напевая арию из оперетты и пританцовывая с воображаемой партнершей, которую заменял графин с водой, грузный генерал грациозно перемещался по комнате и поливал цветы.

– Разрешите обратиться… – начал я, едва сдерживая возмущение, но генерал остановил меня проникновенным взглядом безмерной мудрости.

– Я ждал тебя, сынок, – сказал он и встряхнул меня за плечи.

– Стало быть, Гоплинов оказался изменником? – прервал чтение

Бедин; ему не терпелось перейти к более волнующим номерам праздничной программы. – Вам же толковали об этом с самого начала!

– Я располагаю данными о том, что генерал работал по крайней мере на три разведки, кроме нашей, и получал жалованье через

Международный культурный фонд в виде гуманитарной помощи для сирот,

– вставил Петров-Плещеев. – Весь фокус в том, что он зарвался.

– Но это не объясняет исчезновения нашего войска! – воскликнул заинтригованный Филин. – Не мог же он загнать по дешевке целую дивизию!

– Дивизия во главе со своим командиром выполнила свой печальный долг, – торжественно заявил Свербицкий. – Вот как это было.

– Все кончено, Николай, – сказал Гоплинов, вставая на цыпочки и дотягиваясь до цветочного горшка на книжном шкафу. – Нас предали, сдали, продали со всеми потрохами.

– Как – со всеми? – На моем лице появилась глупая улыбка.

– Дивизия распущена. Форт-Киж более не является российской территорией. Нам приказано убраться в двадцать четыре часа.

Гоплинов попытался придать своему румяному седобровому лицу строгое выражение, но сморщился, словно раскусил перец, и из его глаз сбежали две полоски блестящей влаги.

Плачущий боевой генерал! Первым моим желанием было отвернуться, убежать, не видеть этого женственного зрелища. Но затем я понял, какие страдания скрывались за напускным легкомыслием старого вояки, казалось бы, погрязшего, в канцелярщине начальственных интриг. Как я мог ошибиться в своем втором отце, как мог усомниться в его сокровенной патриотической честности! Я щелкнул каблуками и отдал честь своему бедному военачальнику.

Тогда-то в генеральском кабинете созрел военный план, по сравнению с которым трагический подвиг “Варяга” кажется сегодня истерической выходкой взвинченных гимназистов. Генерал предложил мне добровольно самоликвидировать целую ракетную дивизию, ни один из воинов которой не захотел бы отдаться в руки врага.

– А вы спросили самих воинов? – иронично поинтересовался Бедин.

Капитан ответил ему взглядом, полным презрения.

– Дело в том, что одним из последних достижений нашей военной техники, которое, к счастью, не имело наступательного значения, а потому не подпадало под действие договора о мирном саморазоружении